— Странное выражение «с роялем», — засмеялся Генка.
— Ничего странного. Консерватория дарила своему лучшему выпускнику рояль.
— Здорово! — восхитился Димка. — Я бы, может, тоже тогда в консерваторию пошел!
— Ты нот не знаешь, — отрезал Генка.
— Ну, научился бы. Чтобы рояль в подарок получить.
— Так кто же оказался этим композитором, которого ждали курсистки? — спросил Генка.
— Им был Прокофьев.
К 1915 году женские курсы были во многих городах России, но Бестужевские оставались лучшими. Там преподавали профессора университета, и немного измененная система обучения давала свои фантастические плоды — уровень знаний курсисток вначале был на уровне университета, а потом стал гораздо выше. Бестужевские курсы к тому времени располагались на Васильевском острове, имели прекрасные лаборатории, оснащенную обсерваторию и даже свой музей изящных искусств.
Сонечка, всегда любившая живопись, поступила на факультет теории и истории искусства, готовивший превосходных музейных работников.
— Музейных? — переспросил Димка.
— Да-да, — улыбнулся Кирилл Леонидович. — У Софии Львовны была та же профессия, что и у меня. Для того чтобы поступить на курсы, ей пришлось сдать не только выпускные экзамены в женской гимназии, но и получить аттестат в мужской, потому что это давало лишние баллы на конкурсе аттестатов. Окончивших только женскую гимназию принимали на курсы в последнюю очередь. Еще в те годы для поступления требовались свидетельство о политической благонадежности и разрешение родителей.
— Разрешение родителей? — удивился Генка. — В восемнадцать лет?
— Восемнадцать лет — это совсем немного, — засмеялся Кирилл Леонидович. — Человеку в восемнадцать лет только кажется, что он взрослый.
Генка не стал возражать. Он и в четырнадцать себя взрослым считает, а в восемнадцать… В восемнадцать он уже жениться может! Вон как брат Женька…
— София Львовна блестяще окончила Бестужевские курсы, но время было уже революционное, началась Гражданская война. У Прозоровых отобрали дома, дачу, имущество. Я не знаю, почему они не эмигрировали. Наверное, остаться в Советской России решил отец. Он всегда приветствовал новые веяния. А потом, в середине двадцатых годов, друг за другом умерли Сонины родители.
София Львовна к тому времени уже работала научным сотрудником в музее живописи.
В последующие годы ока очень быстро двигалась по служебной лестнице и стала директором музея. В годы войны она отказалась выехать в эвакуацию и пережила всю ленинградскую блокаду. Лишь по выходе на пенсию она покинула Ленинград и поселилась в нашем городе. Не знаю почему. Она никогда не говорила об этом, только отшучивалась: «Захотелось тишины на старости лет». Ну, а дальше вы все знаете. Один из ее учеников перед вами.
— И у нее никогда не было семьи, детей? — спросил Генка.
— Нет. Ни семьи, ни детей. Она была одна. Это одиночество, наверное, угнетало ее. Может, поэтому она старалась окружить себя учениками. Может, поэтому страстно увлекалась коллекционированием. Но она никогда, ни одним словом не дала повода пожалеть себя. Она всегда высоко держала голову и до последнего дня не давала старости согнуть ее безупречную осанку. Она умерла давно, я едва поступил в университет, даже не успел ей похвастаться, как блестяще сдал французский на вступительных экзаменах… — Кирилл Леонидович задумался, помолчал, потом встряхнулся и закончил: — Вот и все, что я знаю о жизни Софии Львовны Прозоровой.
* * *
Письмо девятое
«Ма chere Sophie!
Пишу Вам по-французски, потому что временами кажется, что я забыл все, что когда-то знал, и помню только артиллерийские хитрости и искажение прицела на втором орудии. Здесь на французском говорить некогда, да и не с кем.
Вряд ли солдаты из моего расчета поймут хоть слово. Ближайший офицер — тоже из солдат, выслужился.
По-французски понимает только Никита Шиляев, вольноопределяющийся. Он, как Костя, учился в университете, а потом в первые же дни войны попросился на фронт.
Я с ним дружу и на привалах часто беседую. Сразу вспоминаю Костю. Шиляев на него очень похож.
Как здоровье Кости? Надеюсь, что поправляется.
Когда поправится, пусть черкнет мне хоть пару строк, вспомнит друга.
Сонечка, не знаю, как приступить к тому, что я намерен сейчас написать. Наверное, если бы Вы были сейчас рядом, если бы я видел Ваши глаза, было бы легче.
Сонечка, я люблю Вас! Наверное, Вы всегда знали и чувствовали это, но я никогда не осмеливался произнести.
Вместе с этим письмом к Вам я отправлю письмо Вашему отцу и попрошу Вашей руки. Верю, что он не откажет.
Сонечка! Пусть только закончится эта война!
Я вернусь, выйду в отставку, и мы будем жить с Вами тихо и мирно.
Костя был прав, военная служба не для меня. У меня не хватает душевных сил выдерживать столько крови и страдания, каждый день терять друзей и знакомых.
За этот месяц в моем расчете сменилось семь солдат. Трое ранены и четверо убиты.
Меня Бог милует. Но надолго ли? Я молю Его сейчас об одном — уцелеть, довоевать, вернуться, увидеть Вас.
Соня! Не считайте меня трусом. Я знаю, что Вы так не считаете, но все-таки еще раз прошу об этом.
За недавнюю боевую операцию мне обещали отпуск. Как было бы хорошо, если бы я смог вырваться из этого ада хоть на недельку! Я хотел бы приехать в Петербург и обручиться с Вами.
А пока я покупаю подарки. Не смейтесь, Сонечка! Здесь тоже можно купить подарки.
Мне встретился поляк, прекрасный мастер-самоучка, ювелир. Я уговорил его продать мне серебряного гусара.
Ах, Сонечка, это прелесть! Я знаю, что Вам гусар понравится. Это тончайшая работа.
Как поляку удалось так ловко вставить в фигурку тайную пружинку? Если потянуть за сабельку, то откроется гусарское сердце — рубин, алый, как капелька крови.
Я привезу его Вам и подарю вместе со своим сердцем, не рубиновым, а жарким и любящим Вас.
Позвольте хотя бы в мечтах прикоснуться губами к Вашей руке.
Надеюсь на скорую встречу.
Ваш Николай.
1 октября 1914 года».
Глава IV НЕЗНАКОМЕЦ В МУЗЕЕ
— Кирилл Леонидович, — спросил Генка, — а вы как думаете, кто этот человек?
— Который ищет сейчас гусара? — понял Кирилл Леонидович и задумался. — Честно сказать, теряюсь в догадках.
— Я почему-то сразу подумал про дворника Петю.
— И я бы подумал, — согласился Кирилл Леонидович. — Но Петя отсидел в тюрьме свои два года, вышел, женился и уехал в другой город. Он, в сущности, был хороший человек. Я и видел-то его всего пару раз, но мне было так жалко его и так обидно, когда выяснилось, что он — вор. Это, конечно, детские чувства и детские впечатления, но я и сейчас уверен, что из-за маленькой серебряной статуэтки Петя не вернулся бы в ваш двор, даже если представить, что в тюрьме он очень изменился. Проще говоря, никакого серьезного и даже несерьезного вора сумочка с письмами и серебряным гусаром не заинтересует. Тут нужно искать другие мотивы.
