Дворкин некоторое время молчал.
— Освещение никуда не годится, — заявил он
наконец.
— У меня есть спички. Я буду зажигать их одну за другой
и светить тебе. А можно еще солому зажечь, если спичек не хватит.
— Едва ли подобные условия могут соответствовать
процессу гениального вдохновения…
— Разумеется! — воскликнул я. — Прошу
прощения, но я не могу предложить ничего лучшего даже великому Дворкину. Это
все, чем я располагаю. Однако произведение искусства, созданное твоей
гениальной рукой, будет безмерно скрашивать сие убогое существование.
Он опять захихикал.
— Ну хорошо, — согласился он. — Только ты
должен будешь светить мне и потом, чтобы я смог нарисовать еще и путь назад, в
свою камеру.
— Согласен, — сказал я, нащупывая в кармане
спички.
У меня было три полных коробка и один наполовину пустой.
Я вручил мастеру свою замечательную ложку и подвел его к
дальней стене темницы.
— Ты понимаешь, что за инструмент я тебе дал? —
спросил я.
— По-моему, это заостренная ложка, не так ли?
— Совершенно верно. Скажи, когда будешь готов, и я
зажгу спичку. Тебе придется рисовать очень быстро, потому что спичек у меня
мало. Половина пойдет на маяк, а вторая — на твой собственный рисунок.
— Хорошо, — согласился Дворкин.
И я зажег первую спичку.
Он принялся рисовать на влажной серой стене. Сначала он
изобразил вытянутый прямоугольник, который должен был служить как бы рамой
будущей картины. Потом под его рукой стали возникать очертания маяка. Он делал
набросок легкими штрихами. Это было поистине великолепно. С годами искусство
мастера ничуть не поблекло!
Я зажигал спичку за спичкой, держа каждую за самый кончик, а
потом плевал на пальцы и, когда правой рукой держать было уже невозможно, хватал
спичку левой уже за обуглившийся конец и переворачивал ее, давая ей догореть до
самого конца, прежде чем зажечь следующую.
Когда иссяк первый коробок, Дворкин уже покончил с
изображением самой башни маяка и принялся за море вокруг нее и небо. Я всячески
подбадривал его, бормоча слова восхищения.
— Здорово! Просто великолепно! — сказал я, когда
рисунок был почти закончен.
Потом он заставил меня зажечь еще одну спичку, чтобы
поставить на картине свою подпись. К тому времени у меня почти кончились спички
во втором коробке.
— Ну а теперь я готов выслушать все твои хвалебные
речи! — заявил он.
— Если ты хочешь успеть вернуться к себе, то с
выслушиванием хвалебных речей придется повременить. Все слова восхищения я
выскажу в твое отсутствие. Спичек осталось слишком мало, чтобы позволить себе
подробный и изысканный разбор твоей новой работы.
Он немного обиделся и надулся, но тем не менее сразу отошел
к другой стене и принялся рисовать, едва я зажег следующую спичку.
Дворкин изобразил маленький кабинет, стол, на котором лежал
человеческий череп и стоял глобус; стены, сплошь увешанные полками с книгами.
— Ну вот и отлично, — сказал он, когда я, покончив
с третьим коробком спичек, вытащил последний, неполный.
Ему потребовалось еще шесть спичек, чтобы закончить рисунок,
и одна, чтобы его подписать.
При свете восьмой спички он внимательно осмотрел свою работу
(у меня теперь оставалось всего две спички), быстро шагнул вперед и исчез.
Спичка догорела до самого конца и обожгла мне пальцы;
пришлось ее бросить. Она зашипела, упав в сырую солому, и погасла.
Я в полном смятении стоял посреди камеры, меня била дрожь. И
тут я вдруг снова услышал голос Дворкина где-то рядом.
— Я только что сообразил, — сказал он. — Как
же ты будешь любоваться моей картиной в такой темноте?
— Ну, вообще-то я неплохо могу видеть и в темноте. Я
уже так долго сижу здесь, что с темнотой почти подружился.
— Понятно. Я ведь просто так поинтересовался… Посвети
мне, чтобы я мог уйти.
— Хорошо, — согласился я, доставая предпоследнюю
из оставшихся у меня спичек. — Но в следующий раз приходи, пожалуйста, со
своим светом: спичек у меня уже не будет.
— Ладно! — ответил он.
Я зажег спичку. Он подошел к своему рисунку и во второй раз
беззвучно исчез.
Я быстро обернулся к нарисованному им маяку Кабры и
посмотрел на него, пока эта спичка еще не погасла. Да, я по-прежнему ощущал
свою власть над пространством и прочие свои способности. Однако хватит ли мне
единственной оставшейся спички?
Боюсь, что нет. Здесь требовалось гораздо больше времени,
чем когда я пользовался Козырями.
Что бы мне поджечь? Слишком сырая солома могла и не
загореться.
Ужасно: прямо передо мной был путь к спасению, к свободе, а
я не имел возможности им воспользоваться!
Необходимо было что-то, способное гореть в течение
некоторого времени. Тюфяк! Он же набит соломой, и довольно сухой! Да и сама
ткань тоже должна неплохо гореть.
Я расчистил пол посреди камеры и поискал свою заветную
ложку, чтобы распороть тюфяк. Проклятие! Дворкин утащил ее с собой!
Я попробовал разорвать ткань зубами, и наконец мне это
удалось. Я вытряхнул сухую солому на пол и сложил ее в кучку. Тряпку положил
рядом, чтобы позже тоже сжечь, если понадобится. Пока же пусть горит только
солома — от нее меньше дыма, а дым может привлечь внимание стражника, если тот
окажется поблизости. Вряд ли, конечно, поскольку еду он мне принес совсем
недавно, а происходит это только раз в день.
Итак, я зажег свою последнюю спичку и сначала поджег
коробок, в котором она лежала. Когда коробок загорелся, я поднес его к соломе.
Солома занялась с трудом. Она оказалась гораздо более сырой,
чем я ожидал, хотя я достал клочок из самой середины. Но в итоге все-таки она
разгорелась, и крошечный огонек быстро превратился в небольшой костер. Для
этого пригодились и те три пустых коробка, которые я чуть было не выбросил.
Потом я взял в левую руку тряпку от тюфяка и встал лицом к
изображению маяка.
Костер разгорался, хорошо освещая всю стену. Я
сосредоточился, пытаясь вызвать в памяти знакомую картину. Мне казалось, что я
уже слышу крики чаек и чувствую соленый запах моря. Изображение становилось все
более выпуклым, словно выступая из стены, Я бросил в огонь тряпку. Пламя на
секунду опало, потом снова разгорелось вовсю. Я не сводил с рисунка глаз.
