А самое главное – такой мужик тут был не один. Создавалось впечатление, что людям доставляет удовольствие делать друг другу приятное. Наверное, они этого и не замечали, потому что привыкли – а Генка остро подмечал каждую мелочь. Казалось невероятным и странным, что такие добрые, веселые и открытые люди могут быть жесткими и непреклонными – а ведь Генка был свидетелем: это и правда так!
Писем домой Генка написал всего три, да и те короткие. А по тому адресу, который дал Денис, он идти стеснялся. Какой-то незнакомый Санька Краморов… он, может, и не помнит Дениса? А тут припрется непонятно кто…
Кстати, пионеров в окрестностях было полно. Генка часто их встречал за каким-то делами – иногда совсем непонятными, а иногда – вполне обычными, вроде купания или игры в футбол. Но подходить робел. Хотя иной раз ужасно хотелось надеть привезенную с собой форму… но потом возникала мысль: да какой из него пионер? Так… не пойми кто. Как будто самозванцем пролезаешь в компанию героев.
Правда, местные мальчишки никакими особенными не выглядели. Были они – ровесники – повыше и покрепче Генки, с неуловимой грацией и «запасцем» в движениях, да еще открытые очень. Им ничего не стоило позвать незнакомого пацана в игру или попросить, сунув деньги, сбегать «за мороженкой, а то мы, видишь, вот эту штуку отпустить не можем – а? Пожалуйста! И себе купи…». Может, эта открытость как раз и отталкивала Генку, заставляя чувствовать себя самозванцем. А так – пацаны как пацаны. Загорелые до черноты, почти все босиком и мало кто в шортах или рубашке от формы, чаще галстук был повязан просто на голую шею, да еще и рядом с амулетом в виде старой гильзы или дырявого камешка.
Генка им завидовал. Жизнь в рабочем поселке с ее неизбежными мерзостями, которые были совсем рядом, научила тихого и любившего читать Генку мгновенно выпускать колючки, ругаться и вообще многим вещам, которые раньше казались неотъемлемой ее – жизни – частью. Эта убежденность здорово пошатнулась после знакомства с Денисом. А сейчас казалась стыдной… и мешала подойти к ребятам.
Он казался себе малозначительным и нелепым рядом с ними…
…Было около пяти вечера (Генка определил это по солнцу), когда мальчишка – остатками какой-то тропы, обдирая ладони о колючие ветки жестких кустов, срываясь и отплевываясь пылью, – взобрался на небольшое плато, которое наметил еще вчера, но времени не оставалось посмотреть, что там? А там, несомненно, было что-то очень интересное – недаром же осыпалась тропа и вообще так трудно туда залезть? Возможно, эта логика и показалась бы странной взрослому, но Генка не был взрослым.
Наверху было много солнца, и Генка понял удивленно, что небо чистое – совершенно, как ни крути головой. Солнечный свет лился сверху беспощадным, давящим, но в то же время приятным потоком. Дул ровный горячий ветер, и в сторону покрытого белыми барашками моря кивали шишковатые сухие метелки желто-серых сорняков. Мир был огромным, гулким от ветра, жарким от солнца, и пустым до такой степени, что хотелось вскинуть руки – и полететь. И верилось, что это возможно – просто раскинув руки.
И ЕЩЕ!!! Генка даже глазами захлопал. А потом заулыбался – ага! Он угадал – не могло тут не быть чего-то интересного!
Чуть дальше от края, на который взобрался мальчишка, высилась мраморная колонна – отбитая на примерно в трех метрах от земли. А сразу за ней стоял… танк.
Наверное, он приехал сюда еще в те времена, когда плато было частью берега – то есть еще до войны. И…
Генка направился туда. Шишки на сорняках тыкались ему в ноги, оставляли белые росчерки и тут же присыпали их тонкой серой пыльцой. Прикосновения были щекотными и почти живыми. И почти живым были удары ветра – повернешь голову чуточку – и он шепчет в ухо, непонятно и горячо…
Колонна оказалась неуловимо-розовой. В какой-то момент мельчишке даже показалось, что она светится изнутри. Танк стоял чуть сбоку (пушка глядела в море) – черный и рыжий от ветра и дождей, башня приподнята левым краем. Люки танка были закрыты, гусеницы ушли в жесткую землю до верхних траков звеньев. Генка и раньше видел танки. Этот был повыше и в то же время с очень маленькой башней.
Когда мальчишка подошел вплотную, то понял, что он тут не первый. Но понял мельком, не расстроился почему-то. Дело в том, что позади танка стояли стоймя две гильзы – яркие, начищенные, – а между ними – плита розового гранита с белыми буквами. Подойдя еще ближе, Генка прочел вслух:
«Экипажу 234, в первые дни войны принявшему бой с турецким десантом».
У низа плиты лежали цветы. Свежие, не сухие, хотя на таком ветру и солнце все должно высыхать очень быстро. А в мрамор древней колонны жестким поспешным росчерком чего-то острого глубоко были врезаны строки – сами похожие то ли на ножи, то ли на вековые трещины камня, черные на розоватом и явно такие же старые, как танк, хотя и намного моложе колонны:
И, переполнившись гневом, закипает наша планета,
И люди поднимаются, чтоб заглянуть за край…
…А рай, если вдуматься – это то же гетто,
Пошел он к черту, зачем он нам нужен – рай?!
Вашингтон должен быть разрушен!
Об этом знают все, кто рядом с нами!
Вашингтон должен быть разрушен!
Ведет к победе нас наше знамя!
234-й экипаж.
Родина, прощай, живи, прости.
Генка стоял долго. Ветер временами толкал его так, что мальчишка покачивался. Он знал о той войне немало, понимал умом, что воевали русские, люди одной с ним крови… но не мог раньше как-то себя… ну… что ли, соединить с ними, с теми. Это было давно, и даже слово «Вашингтон» сейчас не вспоминалось. Оно было чужим, как силуэт танка.
И все-таки… именно сейчас…
…Танк качался на гусеницах и бил, поднимая вихри пыли, выплевывая из чехла эжектора тошнотную гарь. Бил торопясь, бил, бил – по морю, туда, где ползли к берегу плашкоуты (а до серых кораблей вдали он достать не мог…). В танке были трое. Трое, для которых не существовало больше ничего, кроме прыгающей панорамы в прицелах. Панорамы – и ненависти, ненависти, которой не ожидали от них те, кто сейчас – в вое и визге – умирал на плашкоутах под бьющими 125-миллиметровыми фугасами.
Потом пришел огонь…
…Генка вздрогнул. Под пальцами – он шел вокруг танка, ведя руками по броне, теплой и мощной – была рваная дыра. Что попало сюда – мальчишка не знал, но понимал, что танк погиб именно от этого удара. Помедлив, мальчишка приблизил лицо к дыре. Оттуда пахнуло сухостью. Генка отстранился и погладил броню. Огляделся… и поразился острой мысли, что и тогда, наверное, еще было так же, и, наверное, этим людям внутри хотелось выскочить из танка, и бежать, и чтобы было небо, и солнце, и ветер… и жизнь. А они – остались и стреляли. Почему-то это было для них важней жизни.
