Бум, бум, дзинь!
Не собираетесь ли вы,
Бум, бум, дзинь!
Тут же ему заплатить,
Бум, бум, дзинь!
Все ваши старые налоги.
Бум-бум, дзинь-дзинь и чакачакача!
Чакачакача производилось биением металлических кусочков,
вырезанных в форме и цвете каки, о чачача, каковое било их по чачастям. В целом
получался старинный марш, который ежели ныне и использовался, то вкривь и
вкось, поскольку уже давно никто налоги не платил, но нельзя же помешать
фанфарам играть единственную разученную ими мелодию!
За оркестром появился мэр, он силился запихнуть в свою
слуховую трубку носок, чтобы не слышать этого ужасного гвалта. Следом за ним
показалась и его жена, претолстенная особа, вся красная и голая, она
взгромоздилась на повозку с рекламным плакатом главного сыроторговца, который
знал касательно муниципалитета всякие разности и посему заставлял муниципалов
подчиняться всем своим капризам.
У нее были огромные груди, все время шлепавшие ее по пузу, —
как из-за плохой подвески экипажа, так и потому, что сынок сыроторговца не
только вставлял палки, но и подкладывал под колеса камни.
Следующей катила повозка торговца скобяными товарами; этот
не располагал политической поддержкой своего соперника и вынужден был
довольствоваться большими парадными носилками, на которых прошедшую специальный
отбор девственницу насиловала здоровенная обезьяна. Прокат обезьяны влетел в
копеечку, а результаты оказались отнюдь не так уж впечатляющи: девы хватило
ненадолго, она упала в обморок в первые же минут десять и более не кричала, в
то время как жена мэра уже полиловела и, как-никак, на ней было вдоволь
растрепанных волос.
Следом ехала приводившаяся в движение батареей реактивных
сосок повозка детоторговца; детский хор распевал при этом старинную застольную
песню.
На этом кортеж и остановился — ну кого же позабавит кортеж?
— а четвертая повозка, на которой обосновались гроботорговцы, застряла чуть
раньше, поскольку ее возница помер, не успев даже причаститься.
Наполовину оглушенный фанфарами, Вольф увидел, как к нему в
сопровождении почетного караула со здоровенными ружьями под полой приближаются
официальные лица. Он встретил их как подобает, а специалисты тем временем в
несколько минут сколотили невысокий деревянный помост со ступеньками, на
котором обосновался мэр и недомэрки, в то время как мэресса продолжала лезть
вон из кожи на своей повозке. Сыроторговец направился на свое официальное
место.
Раздалась оглушительная барабанная дробь, обезумев от
которой, флейтист сорвался с цепи и, зажав уши руками, взлетел как реактивный
снаряд на воздух; все во все глаза следили за траекторией его полета и
единогласно втянули головы в плечи, когда флейтист, чмокнувшись как
суицидирующий слизень, снова шлепнулся головой вперед на землю. После чего все
перевели дух, и со своего места поднялся мэр.
Фанфары смолкли. В посиневший от дыма сигарет с воскресною
травкой воздух поднималась густая пыль, все пропахло толпой — со всеми
подразумеваемыми этим термином ногами. Некоторые родители, тронутые мольбами
своих детишек, подняли их к себе на плечи, но держали при этом вверх
тормашками, чтобы не очень-то потворствовать их склонности к ротозейству.
Мэр откашлялся в свою слуховую трубку и взял слово за
глотку, чтобы его задушить, но оно держалось стойко.
— Господа, — сказал он, — и дорогие сообщинники. Я не буду
напоминать о торжественном характере этого дня, не более безупречного, чем
глубины моего сердца, поскольку вам не хуже меня известно, что впервые с
момента прихода к власти стабильной и независимой демократии двурушнические и
неизменно демагогические политические комбинации, которые запятнали
подозрениями прошедшие десятилетия, гм, черт, ни хрена не разобрать, сволочная
бумага, буквы не пропечатались… Добавлю, что ежели бы я вам сказал все, чего
знаю, особливо про эту лживую скотину, которая себя считает торговцем сырами…
Толпа шумно зааплодировала, а сыроторговец встал в свою
очередь. Не жалея красок, он начал зачитывать черновик разнарядки
благотворительных отчислений в фонд подмазывания Муниципального совета со
стороны крупнейшего в городе спекулянта рабами. Взвыли, чтобы заглушить его
голос, фанфары, а жена мэра, стремясь помочь мужу отвлекающим маневром, удвоила
свою активность. Вольф отсутствующе улыбался. Он не вслушивался в слова. Он был
далеко.
— И мы со злобной радостью, — продолжал мэр, — горды
приветствовать сегодня замечательное решение, измышленное нашим великим здесь
присутствующим сообщинником Вольфом, чтобы полностью избежать сложностей,
проистекающих из перепроизводства металла для изготовления машин. И поскольку я
не могу сообщить вам об этом ничего, ибо я лично, в соответствии с обычаем,
совершенно не знаю, о чем же, собственно, идет речь, так как являюсь лицом
официальным, я передаю слово фанфарам для исполнения отрывка из их репертуара.
Тамбур-мажор ловко исполнил пол-оборота назад из передней
стойки с двумя финтами, и в ту самую секунду, когда он коснулся земли, туба подала
ему грубую вступительную ноту, которая принялась грациозно вольтижировать над
оркестром. А затем музыканты повтискивались в интервалы, и все узнали
традиционную мелодию. Так как толпа оказалась слишком близко, почетный караул
провел через дула общую разрядку напряженности, что обескуражило большую часть
толпы, тела же меньшинства клочьями разлетелись во все стороны.
В несколько секунд Квадрат опустел. Остался Вольф, труп
флейтиста, несколько грязных бумажек, крохотный кусочек помоста. Спины почетного
караула удалялись шеренгой, в ногу. Исчезли.
Вольф вздохнул. Праздник окончился. Вдали, за стеной
Квадрата, еще угадывался шум фанфар, он удалялся рывками, то и дело вновь
выныривая на поверхность. Мотор работающей машины аккомпанировал оркестру своим
неистощимым гудением.
Вдали Вольф увидел Ляписа, который его разыскивал. С ним
была Хмельмая. Она отошла, не доходя до Вольфа. На ходу она наклоняла голову,
желто-черное платье делало ее похожей на саламандру-блондинку.
Глава XIII
И вот Вольф и Ляпис остались одни, как и в тот вечер, когда
был запущен мотор. На руках у Вольфа были красные кожаные перчатки, на ногах —
кожаные сапоги, подбитые не то курдючной, не то бурдючной овчинкой стоящей
выделки. Сам он облачился в стеганый комбинезон и шлем, оставлявший на свободе
только верхнюю часть лица. Он был готов ко всему. И сам чуть бледный, Ляпис
всматривался в него. Вольф не подымал глаз.
— Все готово? — поинтересовался он, по-прежнему не поднимая
головы.
— Все, — сказал Ляпис. — Запасник пуст. Все элементы на
месте.
