Суета сует. Никчемное мероприятие.
И вот Вольф уже перед дверью месье Брюля и даже перед самим
месье Брюлем. Он провел рукой по лицу и сел.
— С этим все… — сказал месье Брюль.
— С этим все, — сказал Вольф. — И никакого результата.
— То есть как? — сказал месье Брюль.
— С ним не за что было зацепиться, никаких общих тем, —
сказал Вольф. — Только о глупостях и разговаривали.
— Ну и что? — спросил месье Брюль. — Вы же рассказали все
самому себе. Это-то и существенно.
— А? — сказал Вольф. — Да. Хорошо. Все-таки этот пункт можно
было бы из плана убрать. Сплошная пустота, никакой субстанции.
— По этой причине, — сказал месье Брюль, — я и попросил вас
сходить сперва к нему. Чтобы побыстрее покончить с тем, что лишено для вас
значения.
— Абсолютно лишено, — сказал Вольф. — Никогда меня это не
мучило.
— Конечно, конечно, — забормотал месье Брюль, — но так
картина полнее.
— Оказалось, — объяснил Вольф, — что Господь Бог — это
Ганар, один из моих одноклассников. Я видел его фото. И тем самым все обрело
свои истинные пропорции. Так что на самом деле беседа была небесполезна.
— Теперь, — сказал месье Брюль, — давайте поговорим
серьезно.
— Все это растянулось на столько лет… — сказал Вольф. — Все
смешалось. Надо навести порядок.
Глава XXV
— Очень важно понять, — сказал месье Брюль, тщательно
подбирая слова, — какую лепту внесло ваше образование в развившееся у вас
отвращение к существованию. Ведь именно этот мотив и привел вас сюда?
— Почти так, — сказал Вольф. — Почему и с этой стороны я
тоже был разочарован.
— Но сперва, — сказал месье Брюль, — какова ваша доля
ответственности за это образование?
Вольф отлично помнил, что ему хотелось в школу. Он сказал об
этом месье Брюлю.
— Но, — дополнил он, — справедливо было бы, я думаю,
добавить, что и вопреки своему желанию я все равно бы там оказался.
— Наверняка? — спросил месье Брюль.
— Я быстро все схватывал, — сказал Вольф, — и мне хотелось
иметь учебники, перья, ранец и тетрадки, это верно. Но родители и в любом
другом случае не оставили бы меня дома.
— Можно было заняться чем-нибудь другим, — сказал месье
Брюль. — Музыка. Рисунок.
— Нет, — сказал Вольф.
Он рассеянно оглядел комнату. На запыленном шкафчике
картотеки вольготно расположился старый гипсовый бюст, которому неопытная рука
пририсовала усы.
— Мой отец, — объяснил Вольф, — прервал учебу в довольно
юном возрасте, поскольку он был достаточно обеспечен, чтобы без нее обойтись.
Потому-то он так и настаивал, чтобы я получил законченное образование. И,
следовательно, чтобы я его начал.
— Короче говоря, — сказал месье Брюль, — вас отправили в
лицей.
— Я мечтал иметь товарищей моего возраста, — сказал Вольф. —
Это тоже сказалось.
— И все прошло гладко, — сказал месье Брюль.
— В какой-то степени — да, — сказал Вольф. — Но те
тенденции, которые уже определяли к тому времени мою ребячью жизнь, развились
теперь вовсю. Давайте разберемся. С одной стороны, лицей меня раскрепостил,
познакомив с людьми, среда которых прививала привычки и причуды, существенно
отличные от стандартов среды моей; как следствие это привело к сомнению во всем
и вся и выбору среди всех возможностей именно той, что в наибольшей степени
меня удовлетворяла, чтобы сделать из меня личность.
— Без сомнения, — сказал месье Брюль.
— С другой стороны, — продолжал Вольф, — лицей внес свою
лепту в развитие тех черт моего характера, о которых я уже говорил месье Перлю:
стремление к героизму, с одной стороны, физическая изнеженность — с другой, и
последующее разочарование, обусловленное моей неспособностью дойти до конца ни
в том, ни в другом.
— Ваша склонность к героизму побуждала вас домогаться
первенства, — сказал месье Брюль.
— Ну а моя лень не оставляла мне никаких шансов на
постоянное преуспеяние в этом, — сказал Вольф.
— Тем самым уравновешивая жизнь, — сказал месье Брюль. — Что
в этом плохого?
— Это равновесие неустойчиво, — заверил Вольф. —
Ускользающее равновесие. Система, все действующие силы в которой равны нулю,
подошла бы мне куда лучше.
— Что может быть устойчивей… — начал месье Брюль, потом
как-то чудно посмотрел на Вольфа и более ничего не сказал.
— Мое лицемерие лишь преумножилось, — не моргнув глазом
продолжал Вольф, — я не был притворщиком, скрывающим свои мысли, лицемерие
ограничивалось моей работой. Мне посчастливилось быть одаренным, и я
притворялся, что тружусь, хотя на самом деле я превосходил средний уровень без
малейших усилий. Но одаренных не любят.
— Вы хотите, чтобы вас любили? — с невинным видом сказал
месье Брюль.
Вольф побледнел, и его лицо, казалось, замкнулось.
— Оставим это, — сказал он. — Мы обсуждаем учебу.
— В таком случае поговорим об учебе, — сказал месье Брюль.
— Задавайте мне вопросы, — сказал Вольф, — и я отвечу.
— В каком смысле, — тут же спросил месье Брюль, — вас
сформировало ваше обучение? Только прошу, не ограничивайтесь ранним детством.
Каков был итог всей этой работы — ибо с вашей стороны налицо и работа, и
усидчивость, может быть показная, конечно; однако постоянство привычек не может
не подействовать на индивидуума, если оно продолжается достаточно долго.
— Достаточно долго… — повторил Вольф. — Что за голгофа!
Шестнадцать лет… шестнадцать лет задом на жестких скамьях, шестнадцать лет
чередующихся махинаций и честности. Шестнадцать лет скуки — и что же от них
осталось? Разрозненные ничтожные образы… запах новых учебников первого
сентября, разрисованные листки конспектов, тошнотворное брюхо рассеченной на
практике лягушки, от которого несет формалином, последние дни учебного года,
когда вдруг замечаешь, что преподаватели тоже люди, поскольку они хотят
поскорее уехать на каникулы, и народу уже меньше. И все эти немыслимые страхи
накануне экзаменов, причин которых теперь уже не понять… Постоянство привычек…
этим оно и ограничивалось… но знаете ли, месье Брюль, гнусно навязывать детям
постоянные привычки — на шестнадцать лет! Время исковеркано, месье Брюль.
Истинное время — это не механическое коловращение, подразделенное на совершенно
равные часы… истинное время субъективно… его носят в себе… Поднимайтесь-ка
каждое утро в семь часов… Ешьте в полдень, ложитесь спать в девять вечера… и
никогда у вас не будет вашей, вашей собственной ночи… никогда вы не узнаете,
что есть такой миг, когда, словно море, распростертое в паузе между отливом и
приливом, смешиваются и растворяются друг в друге ночь и день, образуя отмель
лихорадки, наподобие той, другой отмели, что образуют, впадая в океан, реки. У
меня украли шестнадцать лет ночи, месье Брюль. В пятом классе меня заставили
поверить, что единственная моя цель — перейти в шестой… в последнем мне позарез
нужно было хорошо сдать выпускные экзамены… потом диплом… Да, я верил, месье
Брюль, что у меня есть цель… а у меня не было ничего… я шел по коридору без
конца и без начала на буксире у безмозглых, ведомых другими безмозглыми. Жизнь
заворачивают в ослиные шкуры. Как вкладывают в облатку горькие порошки, чтобы
легче было их проглотить… но видите ли, месье Брюль, теперь я знаю, что мне
понравился бы истинный вкус жизни.
