— Да, — сказала Лиль.
Вольф замолк. Нет больше Ляписа. И все равно надо было
продолжать с машиной, это ничего не меняет. Лиль разостлала на столе скатерть,
открыла буфет, чтобы достать приборы. Взяла тарелки и бокалы и стала их
расставлять.
— Подай мне большую хрустальную салатницу, — сказала она.
Этой здоровенной посудиной Лиль очень дорожила. Прозрачная,
тщательно ограненная штуковина, весьма тяжелая.
Вольф наклонился и взял салатницу. Лиль уже расставила почти
все бокалы. Он поднял салатницу до уровня глаз и посмотрел сквозь нее в окно,
чтобы увидеть многоцветье спектра. А потом ему это наскучило, и он выпустил ее
из рук. Салатница упала на пол и на высокой ноте обратилась в белую, хрустящую
под ногой пыль.
Лиль, застыв, смотрела на Вольфа.
— Мне все равно, — сказал он. — Я сделал это нарочно, и
теперь вижу, что мне все равно. Даже если это тебя огорчает. Я знаю, что это
тебя сильно огорчает, и, однако же, ничего не чувствую. Так что я ухожу. Мне
пора.
Он вышел, не оглянувшись. За окном проплыл его поясной
портрет.
Внутри у Лиль все оцепенело, она даже не пошевельнулась,
чтобы его удержать. Она вдруг отчетливо поняла: она уйдет с Хмельмаей из дому.
Они уйдут отсюда без всяких мужчин.
— На самом деле, — сказала она вслух, — они созданы не для
нас. Они созданы для себя. Мы им ни к чему.
Она оставит Маргариту, горничную, обслуживать Вольфа.
Если он вернется.
Глава XXXIII
Едва только за ним захлопнулась дверь клетки, Вольф
почувствовал, как его охватила жуткая тоска; он задыхался, затвердевший воздух
едва проникал в его жадные легкие, железное кольцо сжало виски. Легкие нити
прошлись по его лицу, и вдруг он очутился в воде, пропитанной песком
мелководья. Над собой он увидел голубую мембрану воздуха, стал отчаянно грести,
мимо скользнул затянутый в белый шелк силуэт. Простейший рефлекс: перед тем как
выплыть, он пригладил рукой волосы. Он вынырнул, мокрый, бездыханный, — и
увидел перед собой улыбку и темные кудрявые волосы девушки, густо иззолоченной
солнцем. Она плыла брассом к берегу — он сделал полуоборот и поплыл за ней. Он
заметил, что двух старых дам там уже не было. Зато в некотором отдалении
посреди пляжа торчала одинокая кабинка, которую он прежде не замечал. Ею он
займется попозже. Он выбрался на желтый песок и подошел к девушке. Та, встав на
колени, развязывала на спине завязки своего купальника, чтобы посильнее
загореть. Вольф повалился на песок рядом с ней.
— Где ваша бляха? — спросил он.
Она протянула левую руку.
— Я ношу ее на запястье, — сказала она. — Это не так
официально. Меня зовут Карла.
— Вы пришли закончить интервью? — с легкой горечью спросил
Вольф.
— Да, — сказала Карла. — Может быть, вы скажете мне то, чего
не захотели говорить моим тетушкам.
— Эти две дамы — ваши тетушки? — спросил Вольф.
— По крайней мере у них такой вид, — сказала Карла. — Вы не
находите?
— Гнусные клопихи, — сказал Вольф.
— Н-да, — сказала Карла, — прежде выбыли куда любезней.
— Старые свиньи, — сказал Вольф.
— Ну! — сказала Карла. — Вы преувеличиваете. Они не
требовали от вас ничего сального.
— Они сгорали от желания что-нибудь такое услышать, — сказал
Вольф.
— Кто же все-таки достоин вашей привязанности? — спросила
Карла.
— Не знаю, — сказал Вольф. — Была пташка, которая жила в
розовых кустах, карабкавшихся к моему окну, она будила меня по утрам, негромко
стучась клювом в окно. Была серая мышка, которая приходила ночью прогуляться
возле меня и полакомиться сахаром, я оставлял его ей на ночном столике. Была
черная с белым кошка, которая никогда меня не покидала и спешила предупредить
родителей, если я лез на слишком высокое дерево.
— Только животные, — констатировала Карла.
— Именно поэтому я и старался доставить удовольствие
сенатору, — объяснил Вольф. — Из-за пташки, мышки и кошки.
— Скажите, — спросила Карла, — вам было мучительно, когда вы
были влюблены в девушку… я хочу сказать, страстно… мучительно ее не иметь?
— Да, было, — сказал Вольф, — а потом переставало быть,
поскольку я находил пошлым горевать и не умирать от этого и уставал быть
пошлым.
— Вы сопротивлялись своим желаниям, — сказала Карла. — Так
странно… почему вы не давали себе воли?
— Мои желания всегда впутывали в игру кого-то другого, —
сказал Вольф.
— И конечно, вы никогда не умели читать во взгляде, —
заключила Карла.
Он поглядел на нее: она была совсем рядом, свежая,
золоченая, курчавые ресницы затеняли ее желтые глаза. Ее глаза, в которых он
читал теперь лучше, чем в раскрытой книге.
— Книга, — сказал он, чтобы избавиться от испытываемого
притяжения, — не обязательно написана на понятном языке.
Карла, по-прежнему глядя на него, засмеялась, выражение ее
лица изменилось. Теперь было слишком поздно. Явно.
— Вы всегда могли сопротивляться своим желаниям, — сказала
она. — И теперь можете. Из-за этого-то вы и умрете, отчаявшись.
Она встала, потянулась и вошла в воду. Вольф следил за нею
взглядом, пока ее коричневая головка не исчезла под голубым настилом моря. Он
не понимал. Он подождал чуть-чуть. Никто не появился.
В отупении он поднялся в свою очередь. Ему подумалось о
Лиль, о жене. Кем, как не чужаком, был он для нее? Или уже мертвецом?
Размякший на солнцепеке Вольф шагал по мягкому песку.
Отчаявшийся, опустошенный — самим собой. Он шел, размахивая руками, потея под
кровожадным солнцем. Перед ним нарисовалась тень, отбрасываемая кабинкой. Он
укрылся в ней. Это была сторожка с проделанным в стенке окошечком, позади
которого он разглядел совсем дряхлого служителя в желтом канотье, с жестким
воротничком и узеньким черным галстуком.
— Что вы тут делаете? — спросил старик.
— Жду, чтобы вы меня опросили, — сказал Вольф, машинально
прислоняясь к окошечку.
— Вы должны заплатить мне налог, — сказал служитель.
— Какой налог? — спросил Вольф.
— Вы купались, нужно заплатить налог.
— Чем? — сказал Вольф, — У меня нет денег.
