Ляпис утер лоб. Хмельмая ничего не сказала, она ждала,
ничуть не удивившись.
— Что ему от меня надо? — проворчал Ляпис словно бы только
самому себе. — Всякий раз, когда мы вместе, он тут как тут.
— Ты заработался, — сказала Хмельмая, — и еще устал за
последнюю ночь. Ты все время танцевал.
— Пока тебя не было, — сказал Ляпис.
— Я была рядом, — сказала Хмельмая, — мы разговаривали с
Вольфом. Иди ко мне. Успокойся. Тебе нужно отдохнуть.
— Да, конечно, — сказал Ляпис.
Он провел рукой по лбу.
— Но этот человек все время тут как тут.
— Уверяю тебя, тут никого нет, — сказала Хмельмая. — Почему
я никогда ничего не вижу?
— Ты никогда ни на что не смотришь… — сказал Ляпис.
— На то, что мне досаждает, — сказала Хмельмая.
Ляпис приблизился к ней и уселся, не касаясь.
— Ты прекрасна, — пробормотал он, — как… как японский
фонарик… зажженный.
— Не говори глупостей, — запротестовала Хмельмая.
— Я же не могу сказать, что ты прекрасна, как день, — сказал
Ляпис, — дни бывают разные. Но японский фонарик красив всегда.
— Мне все равно, уродлива я или прекрасна, — сказала
Хмельмая. — Лишь бы я нравилась людям, которые меня интересуют.
— Ты нравишься всем, — сказал Ляпис. — Так что и они тоже в
выигрыше.
Вблизи видны были ее крохотные веснушки и на щеках — нити
золотого стекла.
— Не думай обо всем этом, — сказала Хмельмая. — Когда я
здесь, думай обо мне и рассказывай мне всякие истории.
— Какие истории? — спросил Ляпис.
— Ну тогда никаких историй, — сказала Хмельмая. — Ты что,
предпочитаешь петь мне песни?
— К чему все это? — сказал Ляпис. — Я хочу обнять тебя и
почувствовать малиновый вкус твоей помады.
— Да, — пробормотала Хмельмая, — это замечательно, это лучше
любых историй…
И она покорилась ему, чуть его не опередив.
— Хмельмая… — сказал Ляпис.
— Сапфир… — сказала Хмельмая.
А потом они опять принялись целоваться. Приближался вечер.
Увидев их, он остановился неподалеку, чтобы не помешать. Он, пожалуй, пошел бы
лучше с Вольфом, который как раз сейчас возвращался домой. Часом позже все
погрузилось во тьму, кроме оставшегося солнечного круга, где были закрытые
глаза Хмельмай и поцелуи Ляписа в дымке испарений, исходивших от их тел.
Глава XI
Полуочнувшись, Вольф предпринял последнее усилие, чтобы
остановить звон будильника, но липучая штуковина ускользнула от него и
скрутилась спиралью в закоулке ночного столика, где, задыхаясь от ярости, и
продолжала трезвонить вплоть до полного изнеможения. Тогда тело Вольфа
расслабилось в том заполненном лоскутами белого меха четырехугольном
углублении, где он лежал. Он приоткрыл глаза, и стены комнаты зашатались,
обрушились на пол, подняв при падении высокие волны мягкого месива. А потом
друг на друга наложились какие-то перепонки, которые напоминали море… посреди,
на неподвижном островке, Вольф медленно погружался в черноту среди шума ветра,
продувающего обширные голые пространства, среди неумолчного шума. Перепонки
трепетали, как прозрачные плавники; с невидимого потолка рушились, обматываясь
вокруг головы Вольфа, полотнища эфира. Смешавшись с воздухом, Вольф чувствовал,
как через него проходит, как его пропитывает все, его окружающее; вдруг запахло
— жгуче, горько, — так пахнут пламенеющие сердечки хризантем, ветер в это время
стихал.
Вольф вновь открыл глаза. Царило безмолвие. Он сделал усилие
и оказался на ногах и в носках. В комнату струился солнечный свет. Но Вольфу
по-прежнему было не по себе; чтобы прийти в себя, он схватил обрывок
пергамента, цветные мелки и, быстро набросав рисунок, уставился на него, но мел
осыпался прямо на глазах: на пергаменте осталось лишь несколько непрозрачных
углов, несколько темных пустот, общий вид которых напоминал голову давно
умершего человека. Впав в уныние, он выронил рисунок и подошел к стулу, на котором
лежали сложенные им брюки. Он шатался, будто земля корчилась у него под ногами.
Запах хризантем был теперь не столь отчетлив, к нему примешивался сладкий
аромат, запах летнего, с пчелами, жасмина. Сочетание довольно-таки
отвратительное. Ему нужно было спешить. Пришел день инаугурации, и его будут
ждать муниципалы. Он впопыхах принялся за свой туалет.
Глава XII
До их прихода оставалось тем не менее несколько минут, и он
успел осмотреть машину. В шахте сохранилось еще несколько десятков элементов, а
мотор, тщательно проверенный Ляписом, работал без устали. Только и оставалось,
что ждать. Он подождал.
Легкая почва еще хранила на себе отпечаток изящного тела
Хмельмаи, да и гвоздика, которую она держала меж губ, была тут же, с ворсистым
стеблем и ажурным кружевом венчика, уже связанная с землей тысячью невидимых
уз, белесыми нитями паутины. Вольф нагнулся, чтобы ее подобрать, и гвоздичный
вкус поразил его и одурманил. Он промахнулся. Гвоздика тут же поблекла и,
изменив свой цвет, слилась с почвой. Вольф улыбнулся. Если он оставит ее здесь,
муниципалы, конечно же, ее затопчут. Его рука ощупью пробежала по поверхности
почвы и наткнулась на тонкий стебель. Почувствовав, что попалась, гвоздика
вновь обрела свой естественный цвет. Вольф осторожно разломил один из узловатых
бугорков на стебле и прикрепил ее к воротнику. Он нюхал ее, не наклоняя головы.
За стеной Квадрата раздался неясный шум музыки, вопли медных
Сопелок, громогласные глухие удары по растянутой на барабане коже; затем сразу
несколько метров кладки рухнуло вдруг под напором муниципальной стенобитки,
пилотируемой бородатым приставом в черном фраке с золотой цепью. Через брешь
внутрь проникли первые представители толпы, почтительно расступившиеся по обе
стороны пролома. Появился оркестр, пышный и звучный, — бум, бум, дзинь.
Заверещали, оказавшись в пределах слышимости, хористы. Впереди вышагивал
разукрашенный зеленым тамбур-мажор, в быту — кобельмейстер, размахивая своим
жезлом, которым он без больших надежд на копеечку Метил в белый свет.
Он подал размашистый знак, сопроводив его двойным сальто
погнувшись, и хористы потуже затянули гимн:
Вот господин мэр,
Бум, бум, дзинь!
Нашего прекрасного города;
Бум, бум, дзинь!
Он пришел вас повидать,
Бум, бум, дзинь!
Чтобы у вас спросить,
