– Ничего себе правила у вас! – удивился Лаури. – Правильно, наверное, у нас всех вашей армией пугают… Но из тебя, мне кажется, получился бы хороший военный.
– А из тебя? – Я допил и налил себе сам.
– Да… – Он задумался, потягивая вино, потом признался: – Знаешь, это, наверное, сидит в каждом мужчине… Ты умеешь петь?
Хороший вопрос. Мы говорили вроде бы связно, но я серьезно задумался над сказанным, пока ответ не оформился в слова:
– Умею, но так себе. А что?
Вместо ответа Лаури вдруг дернул по-английски – и очень даже мелодичным голосом:
Старичина Зевс обзавелся телкой.
Гера ни на грош в ней не видит толка!
– Знаю я, зачем муженьку телица!
Не хочу ни с кем первенством делиться!
За здоровье Зевса, за любовь к животным!
Как ни клялся шалопут:
Все, мол, в фермеры идут, —
Был супругою он вздут —
Урок наглядный вот вам!
Я засмеялся, отхлебывая из кружки. Лаури подмигнул мне:
Юный Адонис славился немало:
Все же кой-чего парню не хватало;
Афродита зря бедрами вертела —
Не расшевелить импотента тело!
Спи спокойно, малый – заслужил ты вышку!
Вепря подстрелить не смог —
И клыки вонзились в бок…
Эх, какую ж ты, пенек,
Проморгал малышку!
Полюбил кентавр даму-лапифянку:
Заманить хотел на тихую полянку.
Шлюшка же ему (охай или ахай)
Фыркнула в ответ: – А пошел ты…!
[37]
– Ну, дальше там уже полный мат, – оборвал Лаури себя. – Давай еще выпьем.
Мы выпили еще и опять разлили… Лаури откинулся на массивную спинку стула, а я попросил:
– Слушай, спой еще, а?
– Ладно. – Он не стал ломаться. Несколько мгновений смотрел в стол, потом поднял на меня потемневшие внимательные глаза:
Пусть в кубках пенится вино,
забудьте о былом.
Пусть будет то, что суждено
нам на пути земном.
Забудьте кров, забудьте дом
и тот зеленый холм,
где навсегда уже вдвоем
уснули мать с отцом.
Забудьте мир, забудьте сон
без страха и тревог.
Забудьте колокольный звон
и из трубы дымок…
[38]
* * *
Танюшка проснулась от того, что кто-то шуршал занавесью у входа и время от времени страшным голосом взревывал по-немецки:
– Русланд! Дойчланд! – и еще какой-то дикий хрип.
Танюшка вскочила, схватив из перевязи охотничий кинжал. Чиркнула одной рукой «зажигалку», выбивая искру на фитиль, – лампа загорелась.
Олега не было. Точнее, не совсем не было. Его не было в постели. Зато у входа он очень даже был.
Олег сражался с занавеской, пытаясь ее наконец-то обойти, но путался в ней, как в лабиринте. Куда бы он ни совался, в руках у него обязательно оказывался не тот, так другой край. Впрочем, Олега это, кажется, ничуть не смущало – он не выглядел рассерженным, а вполне энергично орал что-то на псевдонемецком, снова и снова повторяясь. Кроме того, он то и дело за эту занавеску цеплялся, как за последнюю надежду, и вроде бы падал.
– Олег, ты чего? – сердито и удивленно спросила Танюшка, бросая кинжал в ножны. – Рехнулся, что ли?
Олег осекся и, завозившись интенсивней, выпал в комнату – но не упал, вцепившись в кровать и пытаясь увидеть Татьяну, однако явно ее не различая.
– Да ты же… – Танюшка вгляделась и обалдело ахнула: – Да ты же совсем пьяный!
– Ни-ка-да, – убежденно сказал Олег и, потянувшись в пространство, рухнул на кровать ничком. Больше он ни одного движения не сделал – остался лежать, разбросав руки и ноги и громко дыша в меховое одеяло открытым ртом.
– Напился, – растерянно повторила Танюшка. Ей внезапно стало смешно – по-настоящему, не от нервов. – Елки-палки, да как напился! В сиську напился…
Хихикая, она обошла кровать и, перевалив Олега на спину, придержала его мотнувшуюся руку, чтобы не ударилась о край кровати.
– Вот алкашонок малолетний. – Она задумалась. – Что же мне с тобой делать-то? Это ведь классический сюжет: пьяный муж приходит за полночь, его встречает верная и чуточку разгневанная жена…
Она засмеялась. Глаза Олега открылись.
– Плохо мне, а ты смеешься, – неожиданно внятно сказал он и тут же вновь закрыл глаза.
Лицо у него было несчастным и обиженным, нижняя губа отвисла.
– Алкоголик ты, алкоголик, – с нежностью шепнула Танюшка, присаживаясь рядом. – Ладно, давай раздеваться…
…Сказать, что у меня утром болела голова, – значит, не сказать ничего. Когда я опрометчиво попытался встать (голова болела с момента пробуждения, но я сперва не придал этому значения), желудок вдруг прыгнул к горлу, пол поднялся дыбом, и я, опережая свою блевотину, грохнулся в него лицом. Кто-то рухнул мне на плечи и в радостном барабанном ритме начал загонять в затылок вибрирующий лом. Я не открывал глаз, боялся увидеть свои глазные яблоки лежащими на полу метрах в пяти от меня (показалось, что у меня лопнул череп). Во рту был вкус рвоты, но одновременно – сухо, как в пустыне.
– Плохо тебе?
– Та-а-ань… – застонал я, внутренне содрогаясь, – не шу-ми-и… Я, кажется, умираю… Что со мной?..
– Ты напился, как сапожник, – пояснила она, помогая мне подняться на ноги. – Иди сюда, умоемся… Вот так…
Ледяная вода вызвала у меня нервные сотрясения. Пока я с трудом возил полотенцем по ставшей неожиданно очень чувствительной коже, Танюшка что-то налила в кружку (я слышал звук) и сунула мне:
– Пей.
– Тань, меня стошнит, – пробормотал я, с опаской косясь на дымящуюся кружку.
– Пей! – Голос Танюшки был железобетонным.
В кружке оказался невероятно крепкий и несладкий кофе.
– Лаури принес. Извинялся, – пояснила Танюшка, садясь на постель. Я сел рядом с ней и, аккуратно пристроив голову у нее на плече, закрыл глаза. – Олег, – тихо позвала она.
– Да? – Я не открывал глаз, с наслаждением ощущая, как откатывает головная боль.
– Олег, ночью ты был такой…
– Что, страшный, что ли? – уточнил я.
– Нет, Олег… понимаешь… жалкий такой… беспомощный, совсем как будто не ты… Я хочу тебя попросить, Олег… Никогда больше не пей, хорошо? Если ты меня любишь.
