– Обещаю, Тань, больше никогда, – негромко и серьезно сказал я.
* * *
В Скале англо-норвежско-испанский с редкими вкраплениями других наций контингент разместился не хуже, чем наши знакомые карпатские чехи. В природных доках со стороны моря стояли два драккара, а сами жилые помещения располагались в глубине скалы. Я даже удивился, до чего основательно они тут устроились. Нам без слов предоставили небольшую (так теплее в холодные зимы), но даже обставленную комнату. И все, кажется, были искренне рады – даже незнакомые ребята и девчонки. Я бы, наверное, хотел тут остаться. Но… не хотел. А Танюшка просто молча согласилась с решением плыть на Азорские острова.
Шторм продолжал бушевать, и мы оказались как бы не у дел. Я, правда, фехтовал с местными ребятами и обменивался с ними обычным слегка хвастливым трепом о приключениях. А вот Танюшка не нашла с местными девчонками общего языка. Я, если честно, тоже все время помнил, что большинство из них – это испанки, первых парней которых убили пришельцы с Севера. Видел я, кстати, и Изабель, девчонку Свена. Она была действительно красива и неожиданно замкнута для испанки…
Так или иначе, но Танька большую часть времени с явным удовольствием валялась в постели и читала. Вернее, разбирала по словечку тексты в шести испанских книжках, попавших сюда невесть когда, пытаясь самоучкой освоить этот язык. Не знаю, какие уж у нее были успехи, но названия она мне перевела. Это были неизменный «Дон Кихот» Сервантеса, сборник комедий Лопе де Веги, «Остров» некоего Гойтисоло, толстенный и затрепанный сборник детективов, «Талисман» Стивена Кинга (того самого, повесть которого «Туман» меня так напугала в «Вокруг Света» как раз весной 87-го года; не знал я тогда, чего надо бояться!) и (черт его знает, с какой стати!) большеформатный альбом черно-белых фотографий с заснятыми на фоне очень красивых пейзажей голыми мальчишками и девчонками. Я ей даже завидовал, потому что сам давным-давно ничего не читал. Раньше я думал, что и дня не смогу прожить без книги, а вот под ж ты…
Но и я, если честно, много бездельничал. В основном – дрых, и это было великолепное чувство – вот так спать в постели, в совершенной безопасности. И это чувство в немалой степени укрепляло мое намерение уйти подальше от этого бурного мира, туда, где можно без страха ложиться спать, не вздрагивать от шорохов в ночи и не думать за всех о невыносимо сложных, кровавых вещах.
А еще… еще я пытался вспомнить, о чем говорил со мной в том сне Арагорн. Временами мне это казалось очень важным. Но мир этот вычерпал мою любознательность почти до дна. Я устал. Только это теперь и имело смысл…
…Мы гостили в Скале уже шестые сутки, и как раз наступило седьмое утро. Было совсем рано. Лаури разбудил нас сам.
– Подъем, – сказал он, и я, открыв глаза, увидел, что Лаури одет полностью. – Шторм прекратился. Драккар спускают на воду, Олег. Мы отправляемся на запад через полчаса.
* * *
Здесь нет вины безжалостного шквала,
А есть судьба рожденных для войны…
Когда корабль идет в моря Вальхаллы —
Кто остановит взлет его с волны?..
Гребцы пели. Песню перемежали звонкие удары гонга. После долгого шторма пришло полное безветрие, но, похоже, грести парням было в удовольствие.
Мы с Танькой сидели на корме, возле Лаури, лично правившего веслом, расстелив на теплой палубе меховой плащ. Драккар резал океанскую гладь, рождая двойную волну, медленно разбегавшуюся в стороны и угасавшую вдали.
– Да, это уже океан, – сказал я вслух.
– Океан. – Лаури легко довернул весло, ловко сменив ногу на палубе.
И больше нет ни боли, ни тревоги,
Есть только песнь, подобная лучу!
И юный воин вслед воскликнет: «Боги!
Он прожил так, как я прожить хочу!»
[39]
– До Азориды неделя такого хода, – сказал Лаури и ударил в гонг: – Эй, навались!
Весла на миг замерли в высшей точке размаха – и с удвоенной силой вспороли воду.
– Росстани, – сказала Танюшка.
Я повернулся к ней:
– Что ты сказала?
– Росстани, – повторила Танюшка, глядя на меня внезапно потемневшими глазами – как вода лесного озера, на которую упала вечерняя тень. – Место, где расходятся дороги. Место, где расстаются, Олег.
Когда поднимались травы,
Высокие, словно сосны,
Неправый казался правым
И боль становилась сносной.
Зеленое море пело,
Навек снимая усталость,
Весне не будет предела,
Казалось… А что осталось?
Остался бездомный ветер,
Осенний звон погребальный
И лист, последний на свете,
На черной дороге дальней.
Весною нам все известно
И все до предела ясно.
Мы дрались легко и честно.
И это было прекрасно.
И часто в бою казалось —
Победа в руки давалась,
И нужно самую малость,
Казалось… А что осталось?
Остались стены пустые
И бельма белых портретов,
И наши стяги святые
Обрывками старой газеты.
И выше любого хотенья,
Сильнее любого знанья,
Вечное жизни цветенье
И вечное умиранье.
А. Макаревич
Рассказ двенадцатый
Свой остров
Бог мой – это не ропот. Кто вправе роптать?!
Слабой горсти ли праха рядиться с Тобой?!
Я хочу просто страшно, неслышно сказать:
«Ты не дал – я не принял дороги иной…»
С. Калугин
Это была двести одиннадцатая зарубка. Не знаю, зачем я их делал, но я каждый день приходил к этому валуну и аккуратно выскребал вертикальный штрих – новый в длинной веренице, похожей на строй воинов в серебристых латах.
Мы с Таней жили на этом острове почти семь месяцев. И дни… не летели, а плыли, равнодушно, незаметно, одинаково; усыпляли своим монотонным и однообразным ходом. Как вода с камня – кап… кап… кап… Вроде бы медленно-медленно собирается и падает каждая капля, но, глядя на них, можно не заметить, как прошли часы.
И ничего не беспокоило нас. Мир не мог докричаться до нашего островка. Моего и Тани. Только вот в этом благословенном климате сталь быстро подергивалась ржавчиной, рыжей и тонкой – мне пришлось густо смазать все клинки жиром, кроме моего складника и Танюшкиного ножа, которыми мы пользовались постоянно. Временами я снимал оружие со стены нашей хижины и осматривал его, но это происходило редко вначале и все реже со временем.
Когда ничего не происходит, а впереди – вечность, время меняется. Не подумаешь даже: «Вот так можно прожить всю жизнь», потому что жизни наши здесь могли оборваться только насильственной смертью.
