– Да там один вошел, – вспомнил я, – его же выперло, автоматически.
– Да я не об этом, – возразила Танюшка. – Я вообще. Звездолет, трое мальчишек, три девчонки, никого взрослых, а они же там все уже друг в друга перевлюбленные… Дотерпели бы?
Я задумался. Если честно – такая мысль мне в голову в связи с этим фильмом еще не приходила.
– По-моему, нет, – решил я наконец. – Даже точно нет. Конечно, это начало семидесятых, они воспитаны были куда строже, чем мы, но все равно, мне кажется, они еще до шестнадцати… ну как бы… – Танюшка засмеялась, и я не стал договаривать. – Да и вообще, – мне вдруг стало грустно, и я почти зло продолжал: – Да и вообще не долетели бы они никуда, если бы не эта свертка пространства. Двадцать пять лет в один конец – они уже лет через десять друг друга поубивали бы!
– Почему, они же друзья… – заспорила Танюшка и осеклась.
А я все-таки продолжил:
– Друзья, да… Если бы мне кто сказал, что Сергей на Саню может с палашом броситься… Что мы до такой степени способны разлаяться… Это вот нам было куда разбежаться. А куда на космическом корабле бежать? Перебили бы друг друга к чертовой матери…
– Ты, Олег, так говоришь, – обиженно сказала Танюшка, – потому что у нас так получилось. Просто со злости. Тебя послушать, так и мы с тобой друг друга рано или поздно зарезать должны!
– Может, и зарежем, – ляпнул я.
Танюшка даже воздухом задохнулась… а потом я ощутил вдавившееся в шею лезвие ее ножа.
– Ну а если я тебя и правда сейчас зарежу? – вкрадчиво спросила она.
– Если тебе это доставит удовольствие – режь, – тихо сказал я, чуть откидывая голову подальше. – Только когда сонную перережешь, поцелуй меня. Сбоку, чтобы не забрызгаться. Это будет самая лучшая смерть, которую только можно представить… Давай, режь, Тань. Можешь медленно.
– Тьфу ты, дурак. – Я услышал, как отлетел в сторону нож. – Мне даже страшно стало! «Сбоку, чтоб не забрызгаться…»
– Ты целовать меня будешь или нет? – уточнил я.
– Не заслужил. – Она отодвинулась к своей стенке.
Я вздохнул:
– Ну вот. Оскорбили, не зарезали, да еще и не поцеловали… Что за жизнь?
Последняя реплика у меня вырвалась с настоящей злостью, и Танюшка это ощутила.
– Что там с тобой случилось? – быстро спросила она. – Олег?
– Ничего. – Я прижал руки к лицу. – Таня, Таня, Таня!!! – выкрикнул я. – Тань, мне страшно, я боюсь, что и тебя потеряю!
– Ты что, Олег?! – Она мгновенно оказалась возле меня, стиснула мои запястья. – Олег, Олег, ты что?! Родненький мой, тебе плохо?! Вот я, вот, ты держись за меня!
– Таня, – я опустил руки, ощущая ее теплое чистое дыхание, – Таня, я без тебя умру. Сразу умру.
Я хотел бы подарить тебе песню,
Но сегодня это вряд ли возможно.
Нот и слов таких не знаю чудесных —
Все в сравнении с тобою ничтожно…
Я хотел бы подарить тебе танец,
Самый главный на твоем дне рожденья.
Если музыка играть перестанет —
Я умру, наверно, в то же мгновенье…
Ау!
Днем и ночью счастье зову —
Ау!
Заблудился в темном лесу я…
Ау —
И ничего другого на ум!
Ау! Ау! Ау!
Я хотел бы подарить тебе голос,
Чтобы пела колыбельную детям.
Ни рукой не снять мне боль, ни уколом —
Точно знаю, что меня ты не встретишь…
Я хотел бы подарить тебе счастье,
То, которое никто не оспорит.
Только сердце часто рвется на части —
Так как, видимо, я создан для горя…
А. Розенбаум
ИЗ ДНЕВНИКА ЛОТАРА БРЮННЕРА
Самое ужасно, что я не ощущаю себя виноватым, хотя должен. Не понимаю, как может чувствовать себя невиновным убийца.
Я, Лотар Брюннер, немец, член гитлерюгенда, 15 лет, сегодня утром убил в поединке Хайнца Клемминга, немца, члена гитлерюгенда, 15 лет, в этом мире являвшегося еще и моим конунгом. Я сделал это не потому, что хотел занять его место, – более того, я в ужасе от мысли, что мне придется это сделать. Мне пришлось убить его, чтобы предотвратить бессмысленную кровавую бойню.
Рано утром около ручья, где мы берем воду, схватились Дитрих и их Алекс. Мы не знаем, из-за чего, – и уже не узнаем, потому что Дитрих убил русского ударом бартэ в шею и умер сам от тяжелой раны в печень через несколько минут после того, как мы его нашли, так ничего и не успев нам сказать. Хайнц сказал, что надо идти мстить. Не помню, что я ощущал, совершенно не помню. Знаю только, что я отказался в этом участвовать. Еще знаю, что большинство ребят тоже сказали, что не хотят драться, что надо сперва разобраться, кто был виноват, и что даже если виноват русский, то виноват он, а не они.
Я даже изумился, но особо изумляться было некогда. У Хайнца даже губы побелели. Он сказал мне – не крикнул, а именно сказал, – что я предатель и русский провокатор, что мы все клялись ему в верности. Это была правда. Но я все равно не хотел выполнять этот приказ… Тогда Хайнц засмеялся и сказал, что ему все ясно и что я просто хочу занять его место, и, если это так, я могу попробовать.
Я, наверное, виноват в том, что даже не попытался его отговорить. Хайнц сказал остальным, что они выполнят любой приказ победителя, и все поклялись на оружии.
Что еще сказать? Мы дрались бартэ. Недолго. Он разрубил мне левое бедро, я сейчас хожу с костылем, который сделали ребята. Разрубил, а на отскоке я достал его верхним краем полотна между ключиц. Он умер через несколько секунд после того, как упал.
Я думал, что Мюссе или Ранольф бросятся на меня. Но все молчали, и я сказал, что драться с русскими не будем, что надо, наоборот, заключить союз. Мне сделали костыль, перевязали, и я пошел в лагерь русских, но встретил троих их ребят возле того ручья. Туда же пришли и все наши, и их, там мы и говорили, что делать дальше.
Их место лагеря лучше, чем наше. Сейчас я пишу у их – нет, нашего, общего теперь, костра.
Спи спокойно, Хайнц. Я молю богов, чтобы ты был последним человеком, которого мне пришлось убить здесь.
* * *
– Слушай, а ты помнишь, что завтра Новый год?
Мы лежали на песке, и Танюшка задала этот вопрос, чуть задрав голову – она устроилась у меня на животе.
– Забыл, – признался я. – Это какой же?.. А, да, девяностый… Два с половиной года мы здесь…
– Отмечать-то будем? – допытывалась Танюшка.
Я пожал плечами:
– Да почему нет? Давай отметим всем назло. Правда, торт, кажется, печь не из чего?
– Ну, это как сказать, – загадочно произнесла Танька.
