– Если плюнешь в меня, ты, недоносок, – предупредил Джонсон, – разнесу тебе башку.
Этот Рохас любит плеваться, если его разбудить.
– А я отрежу тебе яйца и скормлю этой шлюхе.
– Сдается мне, она пропустила не так много трапез, – заметил Джонсон. – Ты уверен, что она голодная?
Женщина мирно спала, не потревоженная их перебранкой.
– У меня есть для тебя работа, – сказал Джонсон.
Рохас покачал головой:
– Я сейчас пью и трахаюсь.
– Мне нужно, чтобы ты кое-кого выследил.
Рохас пожал плечами.
Для этого он им всегда и нужен. Если какой-нибудь беглец удирает в пустыню и его не могут найти, идут к Рохасу. Или если кто-то из «койотов» вдруг поумнеет, обоснуется в их части пустыни и начнет перехватывать их беглецов, они высылают туда Рохаса.
И Рохас находит этого «койота» и насаживает его голову на шест из мескита.
Чтоб другим неповадно было.
– Хочешь ее трахнуть, Джонсон? – спросил Рохас. – Можешь.
– Нет, не думаю, что я бы смог, – ответил Джонсон. – Давай, накинь на себя что-нибудь, след остывает.
– Это для тебя он остывает, Джонсон. Не для меня.
– Да-да-да. Пошли.
– Я бы лучше потрахался.
– Я бы тоже, – ответил Джонсон. – Но меня там дожидается один милый дружок, который убил уже трех моих кауилья.
Джонсон рассчитывал, что Рохас от этих слов заведется. Не потому что захочет отомстить за кауилья, а потому что ему захочется показать: он может то, чего не могут они.
Рохас – это личность.
– Мне плевать, – сказал Рохас. – Я пьяный.
– Ты родился пьяным.
– Моя мать, это она была пьяная.
– Иначе бы она сделала аборт и не стала бы тебя рожать.
Что да, то да: Рохас – сущий урод. Приземистый, с плоским носом, глаза слишком широко расставлены. Кисти и ступни – как звериные лапы.
И, черт возьми, этот нос славится звериным обонянием.
– Или мне тебя пристрелить? – спросил Джонсон.
– Ты слишком медленный, чтобы меня пристрелить, – ответил Рохас, и Джонсон заметил, что он слегка отвел нож назад, словно готовясь броситься.
И ведь он, пожалуй, прав, подумал Джонсон. Он может зарезать меня, прежде чем я успею выстрелить.
– Ладно. – Джонсон опустил пистолет. – Подыщу себе кого-нибудь другого. А ты возвращайся к своей толстухе.
Рохас поднял с пола свою бутыль с мескалином и серьезно к ней приложился, делая вызывающе долгий глоток. Забрался обратно на грязный матрац, положил нож так, чтобы он был под рукой, и шлепком разбудил женщину. Что-то сказал ей по-испански – слов Джонсон толком не разобрал, но смысл был ясен.
Джонсон позволил Рохасу углубиться в его занятие, подождал, пока уродливое лицо Красного Волка исказилось от кайфа и он закрыл глаза. Тогда Джонсон шмякнул его рукояткой пистолета, метя за ухо. Раз – шмяк! – два – шмяк! – и тщедушное тельце Рохаса обмякло.
Потом Джонсон убрал пистолет в кобуру, поднял Рохаса на плечо, другой рукой схватил ворох его одежды. Дотронулся до шляпы, прощаясь с женщиной, вынес индейца наружу и бросил в кузов грузовика.
В грузовике уже как псы сидели и ждали трое приятелей Рохаса. Они сразу смекнули, что намечается работа и они смогут раздобыть деньжат, чтобы купить мескалина или ящик-другой клея «Тестер».
Джонсон сел за баранку и со вздохом отправился назад на ранчо.
19
Похороны Эскобара превзошли все ожидания Гружи.
Женщины рыдали так, точно у них отобрали чеки социальной помощи, а лица мужчин в дешевых костюмах были такими мрачными, что это не могли скрыть даже большие темные очки. Чтобы еще больше порадовать Гружу, те представители мужской половины родичей Эскобара, что были помоложе, вырядилась в свои лучшие бандитские облачения типа «в-понедельник-иду-хоронить»: чистые белые футболки, отглаженные джинсы на два размера больше, чем надо, и спортивные куртки «Рейдерс».
Куртки «Рейдерс», вы только поглядите! – думал Гружа. Как будто кто-нибудь из этих балбесов, нюхачей клея, отличит знаменитого футболиста Кенни Стэблера от прыща на собственном заду. У них бритые головы и манеры «плохих парней», cholo,
[29]
и они старательно награждают Гружу, единственного англосакса среди скорбящих, очень-очень кровожадными взглядами.
Если бы не похороны Хорхе, Гружа с удовольствием вытащил бы одного-двух из них на аллею и прочистил им пасть стволом своего девятимиллиметрового «глока», оставив их зубы на тротуаре, как выплюнутую жвачку, и ушел бы, посвистывая, но это все-таки похороны, а значит – никаких разборок, перемирие.
Перемирие – это как раз то, что нам сейчас необходимо, размышлял Гружа, пока патер долдонил по-испански, потому что юные родичи Эскобара мужского пола – не просто бандиты, они еще принадлежат как минимум к двум группировкам. Сюда явились ребята из лос-анджелесских уличных банд «Кватро флэтс» и ТМС, а может, и из «Ист коуст крипс». И достаточно одному из этих умственно отсталых начать наезжать на конкурентов, как все начнут друг друга мочить.
При обычных обстоятельствах Гружа счел бы такую мочиловку не только развлечением, но и полезным для общества мероприятием, но сегодня эксцессы были ему не нужны: у него тут дела.
Так что он сидел, игнорируя злобные взгляды, и внимательно смотрел на большое фото Эскобара, который, кажется, тоже разглядывал его со специального пюпитра, водруженного у гроба. Интересно, что бобоеды делали до эпохи «Кодака»: совали туда живописный портрет покойника или как? После чертовски затяжного надгробного слова мексиканского священника Гружа присоединился к процессии, чтобы прошествовать мимо гроба и отдать последний долг.
Он выразил соболезнования рыдающей матери Хорхе, паре всхлипывающих тетушек, двум или трем кузинам и наконец добрался до брата Хорхе, который попросил разрешения поговорить с ним на улице, на что Гружа и рассчитывал.
Брат Хорхе – человек серьезный. Настоящий cholo из ЭТА
[30]
еще тех времен, когда мексиканские банды защищали сами себя, вместо того чтобы друг друга убивать. Луис Эскобар на похоронах не плакал. Гляди-ка, глаза у него сухие, как камень, но они черны от гнева. Луису приходилось подолгу и серьезно сидеть в тюрьме: убийство второй степени и насилие при отягчающих обстоятельствах, и в тюрьме – Гружа знал это точно – он был главарем ЭТА. Его черные глаза взирали сверху вниз и на «пантер» из афроамериканской экстремистской организации, и на Арианское братство, и на мафию, и теперь Луис вышел и управляет своей старой сетью. И на нем костюм, отметил Гружа. Настоящий костюм, а не клоунский прикид малолетнего гангстера. Он одет в хороший костюм и выказывает своему покойному брату подлинное уважение.
