– Ах ты боже мой! – воскликнул с иронией Брайан.
– Не волнуйтесь, – в тон ему ответил Джонсон. – Его заштопали.
Но Брайан волновался. Не о каком-то убогом tonto,
[36]
а об идальго, который там, по ту сторону границы. Брайан пучил глаза, вздыхал и отдувался, и Джонсон снова начал надеяться, что сердце у него лопнет, избавив их всех от многих неприятностей.
– И мы не позволили уйти Зету, – растягивая слова, добавил Джонсон. – Рохас сделал круг и вернулся. Он идет по его следу.
– И что он собирается делать? – поинтересовался Брайан. – Посылать дымовые сигналы?
– Мы дали ему рацию.
– А что Бобби?
– Он пошел вверх по каньону Апаха…
– Разве он подстрелил твоего человека не в каньоне Апаха?
– Точно, – терпеливо произнес Джонсон. – А потом продолжил двигаться вверх.
– Зачем он так сделал?
Джонсон набрал побольше воздуха – его терпение было на исходе.
– Потому что он, видно, решил, что мы ожидаем от него как раз противоположного.
– Да, но каньон Апаха выведет его на равнины Апаха, вот и все.
– Он-то этого не знает.
– Сомневаюсь. – Брайан серьезно задумался. – Вы сможете взять Бобби на равнинах?
– Рассчитываю взять, – ответил Джонсон. – Но, понятное дело, эти равнины – не такие уж ровные, они как чаша.
– Тогда это должно быть легко, – заметил Брайан. Ему нравилась мысль загнать Бобби Зета в чашу.
Было бы куда легче, если бы я мог его просто пристрелить, думал Джонсон. Или послать Рохаса, чтобы тот перерезал ему глотку. Но тут Джонсону пришли в голову мысли о мальчишке, а ему эти мысли не нравились.
– Как знать, может, мы сумеем застать мистера Зета врасплох на равнинах Апаха? – сказал Брайан, неизвестно к кому обращаясь.
Боевой дух в нем стремительно укреплялся. Улыбка разлилась по жирному лицу.
– Может быть, Вилли захочет помочь… – промурлыкал Брайан. – В конце концов, Бобби задолжал ему дозу боли и унижения, n'est-ce pas?
[37]
Думаю, надо бы нам посвятить этому день. Я облачусь в наряд Иностранного легиона: кепи, шарф, брюки для верховой езды, и Вилли… уверен, Вилли будет только рад в кои-то веки использовать свой самолет по назначению.
Джонсону всегда бывало не по душе, когда Брайан начинал вот этак мурлыкать. Обычно это означало: затевается нечто идиотское.
– О чем это вы думаете? – поинтересовался Джонсон.
Брайан ухмыльнулся до ушей, мыча мелодию из старого кино про Вьетнам.
– «Смерть с небес», – ответил Брайан.
Смерть с небес? – удивился Джонсон.
Это еще что за хрень?
29
Тим с Китом стоят на краю большой чаши и смотрят вниз.
– Чтоб мне лопнуть! – восклицает Тим.
– Ой как красиво! – выдыхает Кит.
Под ними – ваза с цветами радиусом в пять миль.
Тиму доводилось видеть весну в пустыне, но подобного – никогда. Там, внизу, в этой чаше, будто взвихрился карнавал Марди-Гра. Смешались яркие оттенки красного, лилового, желтого, золотого и всяких других цветов, которые он и не знает, как назвать. Даже не знает, существуют ли такие названия.
По контрасту с бурой землей пустыни эти цвета сияют и светятся, окруженные зеленым ковром. На самом деле это густые заросли – черная полынь, дымное дерево, пустынный табак, ларрея, энцелия и мескит, но отсюда они кажутся зеленым ковром, на который брошены тысячи и тысячи диких цветов.
Не иначе как все дожди, доставшиеся пустыне, стекали сюда, в эту чашу, и – voilà,
[38]
весна. Будто какому-то спятившему художнику предложили пятимильный холст и разрешили дать волю безумию.
– Глаза разбегаются, – говорит Кит. – Похоже на… как эта штука называется?
– Калейдоскоп?
– Ага. Калейдоскоп.
Тим замечает, как мальчик, шевеля губами, раза два беззвучно повторяет слово, чтобы запомнить.
Тим оглядывает безумное полотно. Жирное пятно в центре – громаднющий камень, размером, пожалуй, с большой дом. Впечатление такое, будто его сюда ткнули нарочно в качестве какого-то дурацкого газонного украшения.
Отличный кадр для фильма, решает Тим, но ему не так чтобы страстно хочется посмотреть на это дело крупным планом. Он совсем не жаждет спускаться в чашу, потому что тогда его можно будет, сидя на кромке, без труда подстрелить. Или они спустятся вниз, и их будет больше, чем нас, – а нас всего-то двое, и один – маленький ребенок, черт дери, – спустятся к тебе, окружат, чтобы ты не смог никуда подняться, и – adios, ублюдок.
Но выбора нет. Можно, правда, вернуться назад по собственным следам, но… стены каньона – слишком крутые, чтобы лезть на них, если тащишь с собой ребенка. И потом, парень устал, игра идет к концу, и Тим знает, что ему, вероятнее всего, придется нести мальчишку почти через всю эту чашу. И еще он понимает, что, будь у него хоть немного мозгов, черт дери, он бы бросил мальчишку, но тот факт, что мозги у него отсутствуют, уже получил множество подтверждений. Так что выбора нет: остается пересекать эту чашу, двигаясь к холмам, что высятся на ее дальнем краю.
Когда живешь один, имеешь массу преимуществ, думает Тим, и одно из них – в том, что обычно при этом живешь дольше.
– Пошли в калейдоскоп, – говорит Тим.
– Супер. Я люблю калейдоскопы.
– Будет жарко.
Мальчик понимающе отвечает:
– Это же пустыня.
Тим веселеет, когда они оказываются внизу: заросли здесь такие высокие, что разглядеть беглецов трудно, разве что с самолета или вертолета. Сейчас, соображает Тим, они на какой-то дикой тропе. Может, по ней бегают койоты, когда охотятся на зайцев, а может, ходят олени, но главное – идти по ней легко, и парень пока отлично справляется.
Повсюду, куда ни посмотришь, яркие краски, они везде, вблизи и вдали: пылающие стрелы кактуса окотильо, ярко-желтые цветы ларреи, желто-зеленые – серебристой чоллы, ярко-розовые – кактуса «бобровый хвост». Тут и пустынная лаванда, и кусты индиго, и зеленая шипастая юкка, и высокое растение с желтыми цветками – американская агава-столетник, которая, как гласит легенда, расцветает только раз в сто лет.
Возможно, это знак удачи, думает Тим. Эта штука цветет раз в сто лет, а мы – тут как тут. Это явно какая-то примета, и мне хочется, чтобы она была к добру.
Он слышит самолет, еще не видя его.
