– Кто это сделал, как ты думаешь? – спросил Кит.
– Какие-то древние индейцы! – крикнул Тим в ответ.
– Откуда ты знаешь?!
– Эти штуки тут по всей пустыне! – ответил Тим. – Их называют пиктограммы!
– А-а.
– И их сделали индейцы!
– Полезу в свою крепость!
– Хорошая мысль!
Тим смотрел, как мальчик забирается в дыру и накрывается крышкой. Будем надеяться, мальчишка поспит, потому что предстоит масса работы, и Тиму не очень-то хотелось, чтобы ее видел ребенок.
Он нашел раздвоенный сук и вкопал его в землю. Клейкой лентой как можно надежнее примотал к ветке пистолет. Извлек из брезентового мешка моток проволоки, привязал один ее конец к спусковому крючку, взвел курок и осторожно размотал проволоку, натягивая ее поперек расщелины на высоте щиколотки. Закрепив проволоку, протянул ее обратно и туго привязал к рогульке.
Вот вам и первый выстрел, подумал он, а я пальну в сторону дальнего входа, и при этом мне не нужно быть там самому. Пусть-ка этот урод прыгнет через огонь, чтобы получить пулю в грудь.
Тим высыпал порох из трех патронов и сделал дорожку от кучи сухих веток до середины расщелины. С помощью саперной лопатки прокопал мелкую траншею – не такую глубокую, как нора Кита, но если Тим в нее ляжет, его будет непросто заметить в темноте. Завершив эту работу, он вырыл еще одну канавку – узкую, неглубокую огневую точку в другом конце расщелины. Больше ничего подходящего для предстоящей торжественной встречи не придумывалось.
Тогда Тим начал размышлять, почему старина дон Уэртеро так напрягается, чтобы заполучить Бобби Зета живым, тогда как было бы куда проще получить его мертвым. И решил: видно, у Бобби есть что-то такое, что очень нужно дону Уэртеро, а может, он что-то такое знает, чего мертвый рассказать, естественно, не сумеет.
Что там спрашивала Элизабет? «Ты у него что-то взял»?
И дон Уэртеро желает это себе вернуть.
Если я хочу остаться в живых, мне надо бы выяснить, что это такое, найти, где оно, и вернуть. Мир не так уж велик, чтобы вечно скрываться в нем от типа вроде Уэртеро.
Тут он услышал негромкий плач Кита. Тихий, безнадежный – так плачут дети, которых никто и никогда не приходит утешать.
– Как ты, ничего? – спросил Тим.
– Скучаю по маме.
– Она скоро выпишется из больницы, – уверил его Тим. – Постараюсь тебя к ней привезти.
Тим, черт подери, понятия не имел, как он это сделает, но решил, что сделает.
– Она не моя мама, – сказал Кит.
– Ну что ты.
– Я слышал, так говорила Элизабет.
– Элизабет не это имела в виду.
– А что?
– Что, может быть, Оливия – не всегда самая-самая лучшая мама.
– А-а.
Тим помолчал немного и спросил:
– Может, встанешь, и мы устроим обед? Аппетитный паек класса «Кью».
– Как едят морпехи?
– Боюсь, что да, парень.
– Давай.
И вот уже замечательно пахнет горящим мескитом, и они разогревают пайки класса «Кью» – индейка с рисом и еще с чем-то, а на десерт у них – энергетические батончики.
Чтобы скоротать время, они рассказывают друг другу всякие истории, и Киту это удается лучше, чем Тиму. У мальчишки просто неудержимое воображение, и он преподносит Тиму действительно увлекательную историю об острове, где полно сокровищ, и о пирате, который их там спрятал.
Пирата зовут Бобби, и Тим не знает, злиться ему или чувствовать себя польщенным.
37
Ожидая, пока взойдет луна, Джонсон решил скрутить себе сигарету. Он сел, глядя вниз на Расколотый камень, и подумал, что на этот-то раз Бобби Зет попался со всеми потрохами.
Джонсон в общем-то расслабился. Начать с того, что Брайану стало скучно и он отправился домой, а это чертовски хорошо, потому что Джонсон считал, что в бою от Брайана будет больше заморочек, чем пользы. И потом, Джонсону казалось, что его уже достал весь этот бред насчет «взять живым».
Если вдуматься, его вообще достал весь этот бред насчет Брайана.
Джонсон сорок лет жизни провел, занимаясь настоящим ранчерством. А чтобы быть ранчеро в бескрайней пустыне, требуется редкостное умение: гонять скот по разбросанным далеко друг от друга участкам, покрытым скудной растительностью, пока эти тупые зверюги не нагуляют достаточно жирка, чтобы их можно было продать и выручить денег, иначе ненасытные банкиры не отступятся от ранчо. Сорок лет он проделывал этот трюк; он так и не разбогател, но ему хватало на бобы, кофе, табак и виски. У него была земля, и скот, и, черт побери, самоуважение, а потом власти вышибли фермеров-ранчеров с федеральной земли. Они запретили пасти скот под предлогом, что он-де «уничтожает первозданную растительность пустыни», и это подрубило под корень мелких фермеров вроде Джонсона.
Банкиры налетели на него как мухи на дерьмо.
Забрали ранчо и все имущество, оставив Джонсону только лошадь, чтобы было на чем уехать.
И в конце концов он продался этому жирному педику на его так называемое ранчо.
Ранчо, мать вашу за ногу!
Джонсон закончил свертывать косяк, закурил и после первой затяжки, которая всегда расслабляет, подумал: нам придется просто-напросто сопровождать старину Бобби, пока не сумеем его сцапать.
А мальчишка… Да, кстати.
Рохас сидел рядом точно злобный старый пес.
Джонсон и Рохасу свернул сигарету, передал ему. Дал прикурить и сказал:
– Подождем луны…
Рохас ничего не ответил.
Рохас вообще не мастак в том, что касается говорильни. Когда он трезвый, у него по части словесного департамента большие пробелы. Да я и не сказал ничего такого, на что надо бы откликаться, решил Джонсон, стараясь быть объективным.
К тому же Рохас злился. Сидя рядом с человеком, Джонсон всегда чувствовал, если человек весь кипит. И он индейца особенно не винил. Рохас весь день выслеживал мужчину и мальчишку, а потом босс прислал какого-то недоноска на самолетике и провалил к чертям все дело.
Рохас наверняка считал: нечего было заниматься фигней – белые должны были разрешить ему догнать беглецов и прикончить.
Для этого-то и обращаются к Рохасу.
А иначе – какая от него польза? Никакой, кроме вечной мороки, – то выкупать его из тюрьмы, то платить залог в суде.
Рохас – просто ходячая опасность для себя и для других, черт бы его подрал.
– Знаешь, – обратился к индейцу Джонсон, – я тут пораскинул мозгами: может, нам и нет нужды брать этого парня живым. Если выпадет возможность, кончай с ним – и все дела.
