И он говорит:
— Строго говоря, две тысячи долларов — цена не слишком высокая. Ведь если б Ники пришлось арендовать равноценный дом, наша компания оплатила бы аренду.
— Дэзик остается здесь, — говорит она.
— Он, конечно, волен оставаться там, где желает, — говорит Джек. — Я только довожу до вашего сведения, что, где бы он ни решил жить, жилье мы оплачиваем.
— Но, в конце концов, какой смысл, чтобы на мне наживались страховщики? — говорит она.
— Абсолютно никакого, — поддерживает Джек. — И я могу выдать вам аванс в двадцать пять тысяч долларов в счет части «В» страхового полиса.
— Когда? — спрашивает Ники.
— Сейчас.
(Еще одна заповедь Билли: сунь им аванс. Pronto.
[11]
У людей дом сгорел, так пусть хоть одежды себе подкупят. Дети остались без крыши над головой, так пусть, по крайней мере, порадуются каким-нибудь идиотским новым игрушкам. Это их хоть как-то утешит.)
А если они мать потеряли, Билли?
Ну, тогда я им хоть собаку доставлю.
Молчание. Мать догадывается, что выставила себя в дурном свете, выиграв битву, в которую и ввязываться-то не стоило, и это ее злит.
Ну, поскольку она все равно рассердилась, Джек отваживается:
— Мне понадобится запись ваших показаний. Не обязательно сегодня.
— Запись показаний? — переспрашивает Ники. — Зачем это?
— Так полагается в случае пожара, — говорит Джек.
Одно из жизненных правил Мать-Твою Билли в этом циничном мире — это «Сними показания как можно раньше. И запиши их на магнитофон, чтобы не могли потом отвертеться. Если к пожару они непричастны, вреда не будет; если же причастны…» Тут Билли опять-таки прав. В общем, сними показания. Детальные, и как можно скорее.
(Еще один завет Билли: «Если намечается драка, не лишне, если противник сперва хорошенько увязнет ногами в цементе».)
Ники глядит на него и улыбается своей очаровательной улыбкой.
— Вы захватили с собой магнитофон? — спрашивает он.
Это уж будьте уверены.
20
— Запись проводит Джек Уэйд из компании «Жизнь и пожар в Калифорнии», — говорит в микрофон Джек. — Дата записи 28 августа 1997 года. Время — час пятнадцать пополудни. Записываю показания мистера Ники Вэйла и его матери миссис Валешин. Запись производится с полного ведома и согласия мистера Вэйла и миссис Валешин. Так?
— Так, — соглашается Ники.
— И вы подтверждаете дату и время записи?
— Указано верно, — говорит Ники.
— Тогда можем приступать, — говорит Джек. — Если стану выключать магнитофон, время отключения и время возобновления записи я помечу. А теперь не будете ли вы любезны, вы оба, назвать четко и по буквам ваши имена и фамилии?
Снятие показаний — вещь деликатная. С одной стороны, приходится соблюдать все процедурные правила, чтобы запись могла быть принята судом. С другой же — это не показания под присягой, так что формально показаниями они не являются, поэтому в записи надо балансировать на тонкой грани между официальностью и непринужденностью. И после фиксации имен и фамилий Джек вновь переходит на неофициальный тон.
— Мистер Вэйл… — говорит он.
— Ники.
— Почему бы вам не начать с краткого рассказа о себе?
Джек твердо знает, что первым делом надо допрашиваемого разговорить. О чем тот станет говорить — не важно. Смысл — дать ему привыкнуть отвечать на твои вопросы, запросто беседуя с тобой. Попутно кое-что сразу становится ясным: если допрашиваемый мнется и темнит в рассказе о себе, значит, он станет так же мяться и темнить в рассказе обо всем прочем, и тогда впору будет спросить себя, что же именно он пытается скрыть.
Существует и иная причина, более циничная. Как и все аджастеры, Джек знает: чем больше говорит допрашиваемый, тем больше возможностей у него солгать. И все его вранье, фантазии, все нелепости и несообразности будут записаны на пленку. Дай ему увязнуть ногами в цементе.
Большинство попадается на эту удочку.
Джек знает одну важную вещь: если копы в четыре часа ночи выволокли тебя из постели и стали расспрашивать, что ты думаешь об убийстве Кеннеди, похищении сына Линдберга или там о каком-нибудь Понтии Пилате, самое правильное — молчать в тряпочку. Пусть они выведывают у тебя твой рост, спрашивают, какой твой любимый цвет и что ты ел утром на завтрак, — молчи, молчи в тряпочку. Они станут интересоваться, правда ли, что ночь темнее дня, а низ бывает ниже верха, — а ты все равно помалкивай.
Есть только четыре слова, которые ты можешь им сказать: «Требую присутствия моего адвоката».
И прибывший адвокат даст тебе один мудрый совет. Он посоветует тебе молчать в тряпочку.
И если ты послушаешься его, последуешь его мудрому совету, ты скорее всего покинешь полицейский участок свободным человеком.
Обычно людям развязывают язык три причины.
Первая — это страх.
Но Ники не из пугливых.
Вторая — они начинают болтать по глупости.
Но Ники Вэйл — не глуп.
Третья причина — это гордость.
Вот то-то и оно! Сработало!
Ники Вэйл начинает рассказывать о себе.
Родился он в Санкт-Петербурге, который тогда назывался Ленинградом, а сейчас снова стал Санкт-Петербургом. Но — так назови или иначе — Вэйлу это было все равно и дела не меняло, потому что быть евреем в Петербурге ничуть не лучше, чем в Ленинграде. Можно сколько угодно менять свое имя («Мне ли этого не знать!» — добавляет Ники), а шкуру все равно не перекрасишь.
— Мы служили неотъемлемым фактором, связующим воедино всю русскую общественную жизнь, — развивает свою мысль Ники. — Мы оказали неоценимую услугу России — в терзаемой вековыми конфликтами стране мы стали той точкой, куда была направлена общая и всех объединяющая ненависть.
Но вот что у нас было, — говорит Ники, — так это культура. С нами был Господь Бог, была литература, музыка, было искусство. С нами было и оставалось при нас наше незыблемое прошлое. Оно вечно и неизменно, его не поколебали волны политических репрессий, зыбучие пески идеологических доктрин. Еврея создает прошлое еврейского народа. Таким образом, нас никуда не допускали и отовсюду отстранили. От чего именно?
Во всяком случае, не от армии.
Ники призывают в армию. Поздравляю, жидовская морда, хоть бы тебя там пристрелили!
Если вы считаете, что быть евреем в Ленинграде — это еще куда ни шло, то попробовали бы вы, каково приходится русскому еврею в Афганистане. Ты становишься объектом двойной ненависти, и непонятно, за что тебя ненавидят больше — за то, что ты русский, или за то, что ты еврей? Ненависть в квадрате, или в кубе, или уж не знаю как!
