— Это не правда, — тихо произнесла Аня и прикрыла глаза.
— Как не правда? Ань, ты опять что-то знаешь?
— Нет, — сказала жена после паузы. — Просто мне кажется, что это не он.
— Вот и я говорю, Аня, что это Дед Омар! Знаешь, почему?
Минут пять я развивал перед женой свою теорию о киллерах-огнепоклонниках, но она слушала вполуха.
— Нет, Соболин, не пущу, — решительно сказала она.
— Аня! Ну, Аня… — обнял я супругу. — Значит, так, Обнорскому объясни, что я беру три дня за свой счет.
С Шахом я договорился, он меня заменит. Если через три дня я не объявлюсь и не позвоню — ну тогда что ж…
Тогда докладывай обо всем Обнорскому.
— Поужинай как следует, — вздохнула Аня.
Уплетая котлеты, я вновь подумал — как мне все-таки повезло с женой. Умная, заботливая, красивая. А самое главное — верная. Господи, хоть бы изменила она мне разок, мне б не так стыдно было за все свои амурные похождения…
Но я быстро отогнал от себя нелепую мысль: верна — и слава Богу.
На мне были старые протертые джинсы, свитер, дождевик. В кармане — сто рублей. И никаких документов.
Аня помахала мне рукой из окна.
Я поднял руку в ответ. В груди защемило.
* * *
Худой изможденный люли в алом халате играл на губной гармонике, а парень с девушкой отплясывали вокруг костра. Женщины, дети, старики — все они весело хлопали и подпевали. Какой-то индийский мотив, что-то надоедливое, протяжное, нескончаемое…
Почему-то на меня не обратили внимания. Я стоял минут пятнадцать, хлопал в ладоши и выкрикивал танцующим ободряющие возгласы. Наконец мне дали шашлык на бумажной тарелке и пластиковый стакан с красным вином.
Я присел на краешек скамейки. Люли продолжали веселиться.
Появилась гитара. Пышноусый крепыш наяривал зажигательные мелодии.
Подпеть я не мог, поскольку не владел языками. Но когда невысокая стройная цыганка с распущенными волосами, с огромными миндалевидными глазами, запела вдруг по-русски: «Ехали на тройке с бубенцами…» — я понял, что наступил мой выход. Подхватил сперва негромко, затем сильнее — и вдруг у нас возник превосходный дуэт… Я давно не пел так вдохновенно. И главное, всегда попадал в мелодию, хотя часто грешу обратным. Нам аплодировали.
Цыганка смотрела на меня смеющимися глазами.
Зачерпнув из бочки черпаком, старик-люли налил мне в пластиковый стакан душистой жидкости. Я обжегся и поперхнулся — что-то среднее между самогоном и чачей. Мне дали гитару. Мы спели «Ночь светла». Спели «Очи черные». А затем цыганка жестом велела мне отдать гитару соседу и увела меня за руку в сторону от веселья. Спиной я чувствовал ненавистный взгляд пышноусого крепыша.
То здесь, то там горели костры. Звучали песни. Лагерь состоял из дощатых построек (видно, давно брошенных владельцами), фургончиков на колесах и высоких шатров.
— Меня зовут Зейнаш, — сказала девушка, когда мы вышли на берег озера.
— Владимир, — представился я. — Можно мне с вами пожить немножко?
Веселый вы народ…
Зейнаш улыбнулась.
— Сейчас я отведу тебя к старшему, ты ему все расскажешь.
— К барону! — догадался я.
— Можно и так, — рассмеялась Зейнаш.
Я вошел в микроавтобус. Пожилой человек с хемингуэевской бородой в синем спортивном костюме «адидас» приподнял очки и оторвался от компьютера. Он сделал мне знак рукой, и я сел на ковер. Барон присел рядом, скрестив ноги, и стал внимательно на меня смотреть. Курилась чаша с благовониями.
Гудел обогреватель.
— Рассказывай, — негромко сказал барон.
И я начал говорить. О том, как поругался с женой и поэтому лишился жилья. И о том, как был бы рад пожить вместе с гостеприимным народом, объединяющим традиции цыганской и восточной культур…
— Кто ты по профессии? — спросил барон.
— Артист, — честно признался я.
Значит, работать сможешь, — произнес барон загадочную фразу.
После этого мальчик лет пятнадцати отвел меня в шатер, где лежало уже три спящих тела, и вручил спальный мешок. В сон я провалился быстро.
* * *
Весь следующий день я бродил по обезлюдевшему табору. На меня не обращали внимания. Один раз попросили помочь наколоть дров, с чем я блестяще справился, даже сам себе удивившись.
Один раз попросили принести с озера ведро воды. Дали тарелку кукурузной каши. Зейнаш не было видно. В автобус к барону зайти я постеснялся. Я не знал, у кого мне выведать информацию.
А к вечеру народ начал стягиваться.
Вновь зажглись костры, зазвучали песни. Но в этот раз петь мне не довелось.
— Тебе надо выспаться, — сказала мне Зейнаш. — Завтра мы работаем. Примерь этот халат и тюбетейку.
Я примерил. Оказалось, в самый раз — Зейнаш даже захлопала в ладоши.
Что мне предстоит делать, я до сих пор не представлял. Но знал, что вместе с Зейнаш пойду куда угодно.
* * *
— Люди добрые, — успел я произнести, но тут же осекся. С хохотом навстречу мне шел журналист Толик Мартов из «Смены».
— Ну вы там с Обнорским вообще рехнулись! — воскликнул он, хлопнув меня по плечу. — Называется: журналист меняет профессию, да?
— Дядя, помагице, пжал-ста, — вцепились в штанины Толика наши пацаны.
— Э-э! Мой кошелек! завопил Мартов и рванул вслед за пацанами…
— Люди добрые, — начал я по новой.
И опять замолчал. Посверкивая очками, ко мне через весь вагон медленно шел Спозаранник.
— Я не понял, Владимир Альбертович, кто вам позволил разблокировать дисководы? — угрожающе произнес Глеб.
— Почему ты в метро, Глеб? Где твоя «Нива»? — растерянно произнес я.
— Вай, какой мужчина, загляденье! — Зейнаш надела на Спозаранника тюбетейку и чмокнула растерянного Глеба в щеку, оставив яркий отпечаток губ.
— С этими людьми невозможно договариваться, — вскочил с места Григорий Яковлевич Измаилович и тряхнул седоватой гривой. — Они не настоящие цыгане! — почему-то при этом он тыкал пальцем в Спозаранника.
Грянул оркестр, затянул «цыганочку»…
— Эх-ма! — выскочил в середину прохода Рустам Голяк и, отбросив костыли, пустился в пляс. — Да Голяк цыганочку лучше вас всех танцует! А вы ущербные и завистливые люди! Надо же такое написать: Голяк — сутенер!
Вокруг Рустама Голяка, весело перемигиваясь, отплясывали полковники Барахта, Груздев и Лейкин.
— Молчать, цыганские рожи! — крикнул опер Муравин. Но музыка зазвучала громче.
