Я Олегу изменила и сделала так, чтобы он об этом догадался. Какой же я была дрянью!…Вы меня осуждаете?
— Нет, — сказал я не правду.
— Вы лжете. Но теперь это не важно.
В девяностом году мы расстались окончательно. Мне мама говорила: дура ты, дура, Полинка! Где ты еще такого мужика найдешь?… А я и сама знала, что дура и стерва, но уже делала всем все назло, А тут из тюрьмы вернулся Федька. Вы слышали про историю Федора Островского?
— Краем уха.
— Уже много, — усмехнулась Полина. — Федька и того не стоит. Сел он за драку с милиционером на митинге. Папа у Федьки был большой партийной шишкой, но сынка отмазать не сумел — КПСС уже шаталась. Вот так Федька и стал «жертвой режима»… Отсидел, вышел…
Приперся ко мне. Мне бы выгнать его к черту. Но мне хотелось Олега еще раз оскорбить, унизить, и я стала жить с Федором. Он тогда все рвался в политику.
Шустрил возле Собчака. В публичной политике делать ему, конечно, было нечего, но где-то он крутился, что-то организовывал, даже статья о нем была в «Огоньке»…
В девяносто третьем у нас Янка родилась.
Я тогда оттаяла. Федора я не любила, но привыкла уже… да и дочка… У вас, Андрей, есть дети?
— Нет.
— Тогда вам трудно меня понять. В общем, жизнь как будто наладилась. Хотя, конечно, это самообман. Но я его старалась не замечать… Потом моего Феденьку из «политики» вышвырнули. Пришли новые люди — деловые, хваткие. Такие, как Федька, болтуны и демагоги, стали никому не нужны. И Федька скис. Мгновенно скис. Потыркался туда-сюда — а никому и не нужен. Попробовал заняться бизнесом, его кинули партнеры. Мало того, что пришлось продать гараж и машину, так еще и долг на нем повис.
— Большой? — спросил я.
— Как вам сказать. Около двух тысяч долларов… Мы его погасили. Продали половину папиного «номенклатурного» участка в Рощино. Но Федор сломался — запил. Шел уже девяносто пятый год. Янка — маленькая, денег нет и муж-алкоголик… Ох, я с ним намучилась! Трижды к наркологу его таскала. Он «подшивался», но ненадолго. Плакал, в ногах валялся, а через три-четыре месяца все повторялось. Я устала. Я устала чудовищно. В девяносто восьмом мы разошлись окончательно. Трагедии никакой уже не было… какая трагедия? Я, напротив, вздохнула с
облегчением.
— С тех пор живете врозь? — спросил я.
— Разумеется… Да он появляется довольно часто, живет-то неподалеку, приходит «дочку навестить». Но хотя бы раз фруктов ей принес! Куда там — пьет.
Пропивает потихоньку, что от отца осталось. Кажется, дачу собирается продать.
Продаст — так пропьет. Впрочем, это не мое дело.
— Понятно, — сказал я. — А Олег?? С Олегом вы после развода отношения поддерживали?
— Скорее нет, чем да… Он звонил иногда по праздникам, но общался больше с мамой, чем со мной, — ответила Полина.
Мне показалось, что она снова заплачет, но этого не произошло. Она улыбнулась и сказала:
— А потом мы с ним столкнулись однажды возле «Академической». Месяца за три до его гибели.
— О чем вы говорили?
— В общем-то ни о чем. Поносталъгировали немножко… — Она снова улыбнулась и махнула рукой.
— А все же? — спросил я.
— Так… Знаете, как это бывает, когда люди не общаются очень долго? Кого видел из наших? Как дела? Чем занимаешься?
— Неужели, Полина, все так банально? Ведь вас многое объединяло когда-то: любовь… мечты.
Полина нахмурилась:
— Мечты? Мечты растаяли в тумане льдинкою… Мне, собственно, и не хотелось какого-то серьезного разговора. Всегда есть риск опошлить то, что было. Да и виновата я перед Олегом…
— Понятно. Скажите, у Олега могли быть враги?
— Навряд ли. Он жил в своем мире.
— А женщина? Была у него женщина?
— Вот этого не скажу… не знаю. Да и на что ему женщина? Его женщина — История, воплощенная в облике Бронштейна. — Полина усмехнулась.
— Да, — сказал я, — жаль.
— Чего вам жаль, Андрей?
Я закурил и ответил совсем не то, что должен был бы:
— Жаль, что он так и не открыл своего Троцкого.
— Но ведь он-то как раз и открыл! — сказала Полина.
— Что?
— Он нашел письма и дневник Троцкого!
Меня как будто током ударило. Я сделал несколько затяжек подряд и спросил:
— Где нашел?
— В архиве, который Олегу подарил Бударцев — старый партиец, активист общества «Мемориал». Он собрался на старости лет к детям, в США, и оставил весь свой архив Олегу. Гору пыльных картонных коробок, которые не разбирались десятилетиями. Для Олега копаться в старых бумагах — просто наслаждение! Когда он сказал мне о своей находке, я не поверила. А он: хочешь, дойдем до моего дома, и я покажу тебе подлинники документов?…
Какое-то время я сидел ошеломленный.
Я не знал, как относиться к словам Полины… Потом сигарета обожгла мне пальцы, я чертыхнулся и спросил:
— Кто еще знал о том, что Олег хранит дома документы Троцкого?
— Понятия не имею, — ответила она.
— Подумайте, Полина, подумайте… Это очень важно.
— Я… я не знаю, — сказала она. В голосе прозвучал испуг.
— Когда вас допрашивали в связи со смертью Олега, вы сказали чекистам или убойщикам об этих документах?
— Н-нет…
— Почему?
— Господи, я совершенно о них не думала…
— А еще кому-нибудь вы о них говорили?
— Не помню…
— Постарайтесь. Может быть — маме?
— Да, маме я сказала. Но что из этого следует?
— Вы сказали маме о документах Троцкого до убийства Олега или после?
— До. В тот самый день, когда я встретила его возле метро. Не хотите же вы, Андрей, сказать, что моя мама…
— Нет, Полина, я не хочу сказать, что ваша мама… Но не могла ли она рассказать кому-либо о документах? — спросил я.
— Кому? Кому, Андрей? Мама — пенсионерка, обычный технолог со «Светланы», — почти выкрикнула Полина.
— Хорошо, — сказал я, — хорошо. Давайте успокоимся… Когда придет мама?? Где она сейчас?
— Да вот же она. — Полина указала в окно. — Вернулась из поликлиники, беседует с Янкой.
Я посмотрел в окно. На детской площадке стояла пожилая женщина в коричневом плаще, с хозяйственной сумкой в руках. Вокруг нее прыгала на одной ноге Янка.
* * *
По лестнице мы спустились почти бегом…
— Бабушка! — закричала Яна. — Смотри — мама идет!
