Обнорский вдруг вспомнил две переводческие байки, рассказанные ему кем-то из коллег в Краснодаре. В одной речь шла о жене какого-то хабира, которая в кого-то втрескалась и на этой почве однажды застрелила собственного мужа из его же пистолета. Самое любопытное заключалось в том, что вся эта история впоследствии была представлена самоубийством. Андрей уж и не помнил, как этой женщине удалось выкрутиться, но ее в результате никто ни в чем обвинить не смог. Или не захотел… Скорее всего не захотели «волну поднимать», все-таки самоубийство — это, конечно, плохо, но убийство в группе советских специалистов за рубежом — просто полный мрак.
Другую байку он помнил лучше, ее рассказывал тот майор Доманов, который объяснял Андрею тонкости, связанные с возрастом женщин. Дело было, кажется, в Сирии. Или в Ираке? Не так уж это и важно. Короче говоря, у одного веселого парня, молодого перспективного военного переводчика, начался роман с женой некоего хабира, причем дама была уже, что называется, не девочкой — чуть ли не на пятнадцать лет старше этого переводяги. В общем, трахались они себе и трахались, все было очень хорошо, пока срок командировки переводчика не подошел к концу. В день отъезда собрал он чемоданчики и из дома вышел к автобусу — в аэропорт уже пора было отправляться, — а в этот момент хабирша, любовница его, с восьмого этажа головой вниз ему под ноги бросилась.
Она в том же самом доме жила, что и парень этот… Хабирша, естественно, умерла — до больницы довезти не успели. А переводягу отовсюду поисключали-повыгоняли, говорят, он спился потом совсем… Больше всего в этой грустной истории Обнорского, помнится, поразило то, что так же повыгоняли-поисключали отовсюду и мужа — хотя его-то вроде бы за что? За утраченную бдительность и халатность, приведшую впоследствии к гибели члена семьи военнослужащего?
Андрей грустно усмехнулся — тут ему в голову полезли еще какие-то байки переводяг про любовь и ревность: как в Мозамбике «шведская семья» образовалась, как в Алжире два старших лейтенанта женами махнулись, вспомнилась и йеменская дуэль на топорах двух летчиков из Бадера. В общем, не стал Обнорский зачеркивать нарисованную на листе цифру «1», но рядом с ней поставил вопросительный знак.
Нарисованная им под единицей двойка обозначала убийство из корыстных соображений.
«Это совсем нереально. Что с Ильи было взять? Йеменские денежки у него давно кончились, на „Выстреле“ он получал — только-только на еду хватало, а в Ливии всего ничего пробыл. Не на что у Новоселова было зариться. Если он только не нашел древний финикийский клад где-нибудь в Сабрате во время экскурсии. Нет, денег у Ильи быть не могло — таких, чтобы из-за них его на тот свет отправить…»
Андрей тонкой линией перечеркнул двойку и нарисовал цифру «З».
«А если все-таки спецслужбы? Новоселов был ключевым фигурантом в какой-нибудь сложной комбинации, и… И что? Нет, это ерунда. Не такой уж важной птицей был Илья… Какие, в жопу, спецслужбы? Он был обычным переводчиком, сидел себе на „Выстреле“, потом поехал в Ливию на заработки… Если бы он после окончания ВИИЯ попал бы в ГРУ или КГБ, то обязательно на пару лет исчез бы из поля зрения, а он никуда не исчезал — ребята от него регулярно приветы передавали… Малореально».
Перечеркивать тройку Обнорский все же не стал, но поставил рядом с ней два вопросительных знака, обозначавших крайнюю степень сомнения.
«Но что же тогда? Если не ревность, не корысть и не спецслужбы — тогда что? Что-то другое. Другое…»
Андрей нарисовал цифру «4» и несколько раз подчеркнул ее… Ответ на вопрос, чем могло быть это «другое», надо было искать в связях Ильи.
Круг замкнулся, не принеся Обнорскому никаких открытий. Он почувствовал, как его неудержимо потянуло в сон, и решил прилечь на кровать — вроде и не делал ничего, только за столом сидел и из угла в угол ходил, а вымотался так, будто огород перекапывал. Даже в пот бросило…
Уже задремывая, Андрей задал себе еще один вопрос:
«Как все-таки можно было заставить Илью добровольно покончить с собой прямо накануне приезда в Триполи Ирины? Ирина…»
Какая-то мысль мелькнула у него в мозгу, но уцепиться за нее Обнорский не успел — он уже спал, свесив с кровати руку…
Во сне он увидел Назрулло и Илью — они сидели в каком-то огромном зале за столом из черного мрамора и играли в коробок. Андрей попытался крикнуть им что-то, но у него пропал голос, махнуть рукой тоже не получилось — не поднималась рука… А ребята не замечали его — подкидывали коробок один за другим над черной полированной поверхностью и беззвучно смеялись — молодые, красивые, оба в чистой йеменской, песочной форме… Обнорский, не предпринимая больше попыток привлечь их внимание, долго смотрел на ребят, пока их фигуры не растаяли в появившемся откуда-то в зале голубоватом тумане. Андрею не было страшно, хоть он даже во сне помнил, что Илья и Назрулло — уже в стране мертвых. Обнорский только удивился, что они сидят вместе — ведь один был потомком христиан, другой — мусульман. Вроде бы разные у них загробные миры должны быть… Или не добрались до них еще ребята, ждут чего-то?…
Разбудил его громкий стук в дверь — Андрей ошалело подскочил на кровати и бросился открывать. На пороге его комнаты стоял незнакомый парень в ладно сидящей светлой легкой форме, естественно, без знаков различия. Парень был на полголовы пониже Обнорского, его, наверное, можно было бы назвать красивым, если бы не излишняя рыхлость фигуры и чуть слащавое выражение лица. Кудрявые темно-русые волосы и розовые гладкие щеки делали его похожим на слегка повзрослевшего херувима. Херувим протянул ему руку и улыбнулся, обнажая мелкие ровные зубы:
— Здорово! Обнорский? Меня Кириллом зовут, соседями теперь будем!
Выродин излучал дружелюбие и приязнь радушного старожила к новому соседу. Однако долгого разговора по случаю знакомства не получилось — Кирилла, оказывается, поймали по дороге в гостиницу, референт велел посмотреть, не уснул ли там Обнорский: через пятнадцать минут его Киприсову с Сектрисом представлять, а его все еще нет в Аппарате.
Андрей глянул на часы и чертыхнулся — долго же он проспал — на обед опоздал, на представление начальству почти опоздал. За минуту он переоделся в такую же, как у Кирилла, светлую форму; несмотря на то, что на дворе стоял октябрь, в Триполи было еще довольно тепло. Застегивая на ходу широкий ремень брюк, Обнорский помчался вниз по лестнице и выскочил из гостиницы, едва не сбив с ног степенно входившую в нее Аллу Генриховну, — разминуться удалось в последний момент. Впрочем, если бы они столкнулись, то неизвестно еще, кто кого сбил бы с ног, — монументальные формы супруги начфина навевали ассоциации с гордым авианосцем, который не протаранить всяким там крейсерам…
Петров только укоризненно головой покачал, когда Андрей, запыхавшись, ввалился в референтуру. Обнорский оправил рубаху, пригладил волосы и развел руками:
— Виноват, товарищ подполковник, сморило… Референт хмыкнул и повел его в генеральскую приемную, там еще никого не было, но генералы и полковники — они ведь не опаздывают, а задерживаются…
