— Это точно, — поддержал разговор Обнорский. — У нас в Краснодаре один старлей три года в ссылке парился — его за какой-то залет к нам в отстойник засунули. Когда его Кубань достала окончательно — сказал: все, мол, надо что-то делать, а то можно окончательно маргиналом стать… В отпуске поехал в Москву и женился там на дочке одного генерала из Генштаба. Я эту дочку только на фотографии видел — страх божий, к ночи вспоминать не хочется. Она, видимо, болела чем-то — толстая была невообразимо, обмен веществ, наверное, нарушился… Короче, маргинала нашего быстренько в Москву перевели, в «десятку» устроили… А дочка этого генерала через год померла — не знаю, может, этот старлей ей что-нибудь подсыпал, а может, и сама по себе… Я, когда в Ливию уезжал, его в «десятке» встретил: на рукаве кителя черная повязка, хотя уже почти девять месяцев прошло. У него отдельный кабинет, мы зашли — на столе портрет покойной жены с траурной ленточкой. Он ленточку поправил и говорит: «Знаешь, Андрюха, как мне ее не хватает! Жить не хочется…» Я вижу, что человек не в себе, говорю: может, коньячку хлебнем где-нибудь? Пошли в кабак, он там после третьего стакана повязку траурную с кителя как рванет, как заорет диким голосом: «Сука! Как же я ее ненавижу!!» — и заплакал жалобно так… А утром я его снова в «десятке» увидел — снова с повязочкой, снова скорбный. «Поверь, говорит, не знаю, как мне без жены жить…»
Приятели еще полночи рассказывали друг другу разные байки, а на следующий день в Триполи прилетела Лена Ратникова и неожиданно дополнила тему сексуально-брачных вывертов, случавшихся в Советской Армии. Лена привезла Андрею письмо от Кондрашова, прочитав которое Обнорский просто обалдел. Женя, собственно, отправил с Ратниковой не письмо, а весьма лаконичную записку, отпечатанную на какой-то левой машинке, без обращения и без подписи. И адреса на чистом конверте не было — Кондрашов так по-своему страховался на случай, если конверт вдруг попадет в чужие руки. В конце концов, Лену-то он не знал, хоть Андрей и писал ему, что девушке можно доверять полностью.
Информация же, которую Кондрашов выдавил из Рябова, заключалась в следующем. Некий Фикрет Гусейнов, переводчик-азербайджанец, работавший в Триполи и жившей в Гурджи, наладил прибыльный бизнес — организовал разъездной бордель для ливийцев. «Девочками» в предприятии работали жены советских офицеров, Рябов назвал имена четырех, но, возможно, их было и больше. Два часа трахания стоили пятьдесят динаров, половину из которых забирал Фикрет как хозяин концессии. Гусейнов имел постоянную клиентуру. Получая заказ, забирал женщину из Гурджи, привозил ее по нужному адресу, сам гулял где-нибудь неподалеку, а через два часа отвозил ее в городок обратно. Одной из таких «разъездных» и была Вера Тимофеевна, «завербованная» Фикретом еще в 1988 году. А совсем уж дикое заключалось в том, что мужья «девочек» знали о том, как подрабатывают жены — по крайней мере, так говорил Рябов, — но не возражали, потому что деньги шли в бюджет семьи…
Все было мило и тихо, пока об организованной Фикретом Гусейновым «шабашке» не узнал Илья Новоселов, а тому однажды об этом рассказал знакомый офицер-ливиец. Новоселов и так-то переживал всегда, что ливийцы относились к русским как к людям второго сорта, а узнав всю эту историю с офицерскими женами, обслуживавшими арабов, и вовсе взбеленился — Фикрету он набил морду и потребовал, чтобы тот убирался из Триполи, а Рябовым высказал в лицо все, что о них думал. Рябовы пришли в ужас и умолили Илью не раздувать скандал, тем более что они вскоре должны были из Ливии улетать… Новоселов пообещал, что ничего никому не расскажет (доносительства Илья и в самом деле не терпел), но пообещал проверить, на самом ли деле закрылась лавочка, и если его обманут — пусть все «разъездные» и их мужья пеняют на себя… Илье даже предлагались деньги за молчание, но он только плюнул в ответ на это предложение, развернулся и ушел. А через несколько дней он покончил с собой. Рябов клялся и божился, что к его смерти никакого отношения не имел, и Женя Кондрашов ему склонен был верить — слишком уж трусливым и жалким был подполковник…
Андрей прочитал письмо несколько раз, чувствуя, как в душе поднимается волна брезгливости и нестерпимой тоски — до чего же докатились русские офицеры и их жены, в дурном сне такое представить невозможно… Понятно, что двигало ими желание вырваться из нищеты и убожества советских гарнизонов, но все-таки… Ведь тем, кто работал в Ливии, и так платили просто бешеные деньги по сравнению с зарплатами обычных советских людей… Реакцию Новоселова на то, что он узнал, Обнорскому объяснять не надо было, потому что Илья, при всех своих нормальных человеческих слабостях, относился к понятию «офицерская честь» свято…
— Ну что? — спросила Лена, с тревогой глядя на мрачное лицо Андрея.
Обнорский молча протянул ей письмо.
— Господи, гадость-то какая! — ахнула Лена, пробежав глазами листок. — Даже не верится… И что ты теперь намерен делать?
— Не знаю, — вздохнул Андрей. — Надо этого пидора Фикрета достать и покрутить — другого-то варианта нет… Только все равно ничего не понятно. Ну накрыл Илья эту лавочку, ну поломал людям бизнес. Мотив вроде как вырисовывается… Но ведь не могли же эти уроды уговорить Илью, чтобы он сам с собой покончил? Убить, может, и могли — такие ублюдки, что собственными женами торгуют, и не на такое еще способны, — но письмо… Письмо ведь Илья сам написал… Не складывается что-то…
В тот вечер бурных постельных сцен между ними не было — слишком шокировала Андрея полученная информация. Тоскливо было Обнорскому, вспоминал обоих своих дедов, офицеров Великой Отечественной, и думал: куда катится страна?… Лена тоже была явно не в настроении, она все время молчала и о чем-то напряженно размышляла.
Впрочем, уже на следующий вечер любовники компенсировали друг другу скомканность предыдущего свидания. А через день Лена снова улетела…
Справки о Фикрете Гусейнове Андрей навел быстро — в Триполи была довольно большая колония переводчиков-азербайджанцев, которые держались несколько обособленно от остальных переводяг. Причин тому было несколько, но основная заключалась в том, что азербайджанцы плохо знали язык и за них часто приходилось пахать другим переводчикам — притом что деньги-то все получали абсолютно одинаковые. Нет, конечно, и среди выпускников Бакинского университета попадались стоящие парни и настоящие профессионалы — такие, как умница и интеллектуал Латиф Арифов, например, говоривший без малейшего акцента и на арабском, и на русском. Но встречались и настоящие уроды типа Вагифа Караева, которого переводят звали не иначе как Бахлюль
[55]
. Вагиф хоть и получил диплом востоковеда, но знал только те арабские слова, которые вошли в азербайджанский (точнее, турецкий) язык. Для всех было загадкой, как Бахлюль попал в загранкомандировку: парень откровенно валял дурака, ничего не делал, но зарплату получал исправно, мечтая накопить денег на «мерседес».
— Куплю «мерседес» — сделаю люк на капоте, да… — говорил он своим коллегам, степенно покуривая очередную сигарету.
— Может, не на капоте, а на крыше, а, Бахлюль?
