— Ты?! — поразился Обнорский, всегда считавший Кондрашова, закончившего престижный восточный факультет и вопреки воле родителей ушедшего в милицию, фанатом розыска. — Куда?
— Не знаю, пока думаю, варианты разные есть, — уклончиво ответил Женя. С ним явно что-то происходило. За то время, что ребята не виделись, Кондрашов сильно изменился — из веселого, энергичного, уверенного в себе и в то же время добродушного, юморного парня он превратился в угрюмого мужика с жестким и грустным взглядом, казалось, его постоянно гнетет какая-то боль или воспоминание о боли. — Понимаешь, — продолжил Женька, закуривая сигарету, — надо быть честным перед самим собой… Если я мент, если служу государству Российскому, то, как человек государственный, нигде больше чего-то делать и получать какие-то деньги не должен… Все правильно, я цепной пес, который должен служить хозяину-государю… Но что делать псу, если хозяин то ли помер, то ли пьяный лежит, еды не дает и цепь мою не смазывает? Либо подыхать, либо цепь перетирать — да в лес к волкам подаваться… Авось не разорвут… Да ладно, ты не обращай на меня внимания. Скажи лучше, почему знать о себе не давал, когда в Союз вернулся? Как с тем делом, по которому ты меня из Ливии помочь просил?
Андрей смутился и забормотал что-то маловразумительное про занятость трудоустройством и нехватку времени, ему не хотелось объяснять Женьке все нюансы… По возвращении Обнорский специально как бы оборвал старые связи с теми, кто был ему достаточно дорог, подозревая, что «контора Сектриса» может продолжать за ним наблюдение. Подозревал — и не хотел подставлять друзей. Но естественно, объяснять все это Кондрашову он не стал…
После той случайной встречи приятели снова начали видеться. От предложения Женькиного начальника Андрей вежливо отказался, но в спецуре все равно стал своим человеком, Кондрашов перезнакомил Обнорского чуть ли не со всеми операми своего управления и со многими толковыми ребятами из других милицейских служб. Для журналиста Серегина эти знакомства стали просто неоценимым подарком, потому что через такие неофициальные контакты Андрей часто получал очень интересную информацию, такую, какую никогда не выдал бы пресс-центр ГУВД…
Одновременно с милицейско-оперскими контактами расширилась и иная информационная база Серегина: оказалось, что очень многие старые друзья Андрея по спортзалу (точнее, по татами) подались, как они выражались, в «неформальные силовые структуры», и кое-кто из них даже преуспел на новом поприще, постепенно поднимаясь в сложной «табели о рангах» питерской братвы… Но это для кого-то они стали крутыми и навороченными бандюгами, а Андрей помнил их как своих ребят, с которыми вместе выматывался на тренировках и получал травмы на соревнованиях… Спорт очень сближает людей. Обнорский получил даже несколько предложений от бывших дзюдоистов поработать в их новых командах за приличные деньги, однако и от этих вариантов отказался. Новая работа дарила Андрею ни с чем не сравнимое ощущение личной свободы, недаром ведь говорят, что журналистика — это прежде всего образ жизни, а уж потом только ремесло…
Его отказы не обидели старых приятелей, они с уважением отнеслись к выбору Обнорского, хотя и не совсем понимали его… Андрей постепенно приобрел довольно много знакомств в бандитской среде, он никогда не скрывал того, что работает журналистом, и отношения с теми, кто «отдербанивал от барыг долю малую», строил по простому принципу: у вас своя Дорога, у меня — своя, я не мент, стучать на вас не собираюсь, но я газетчик и пишу как раз о той сфере, в которой вы работаете, поэтому что можете — расскажите, о чем не хотите говорить — не надо… Кстати, рассказывали Обнорскому много, правда, рассказы эти касались в основном общих понятий жизни питерских бандитов, детали конкретных преступлений ему, конечно, не раскрывали. Более того, Андрей заметил, что у очень многих представителей городской братвы есть желание высказаться, выговориться, быть понятыми, в конце концов…
Конечно, эти свои контакты Обнорский старался не афишировать, что, кстати, совпадало с желанием его собеседников…
Постепенно Андрей «погрузился в тему», и его газетные материалы становились все более содержательными, и в этом немаловажную роль играло то обстоятельство, что он как бы имел возможность сравнивать подходы к одним и тем же проблемам с двух противоположных сторон… Да и в редакции мало-помалу к Обнорскому привыкли, перестали сторониться, и оказалось, что среди журналистов очень много толковых ребят, у которых было чему поучиться. Правда, Андрей все равно относился к большинству своих новых коллег как к детям малым — виной тому был его не очень веселый жизненный опыт. У Обнорского было просто другое видение жизни.
В личной жизни Андрея ничего особо значительного не происходило, с Виолеттой вскоре после возвращения он оформил официальный развод. Церемония расторжения брака не вызвала у Обнорского никаких переживаний, в душе все давно отболело и перегорело, поэтому он даже удивился, когда бывшая жена (сама, кстати, настаивавшая на разводе) после проставления официальных печатей в их паспортах вдруг всплакнула… Пойми этих женщин…
Новые серьезные романы как-то не возникали. Нет, он, конечно, не был монахом, да и журналистская среда была довольно раскрепощенной в сексуальных вопросах, к тому же Обнорский, как человек новый и немного загадочный, явно обращал на себя внимание коллег противоположного пола…
Но все постельные знакомства не переходили в более серьезную стадию, и в основном из-за стойкого сопротивления этому самого Андрея. Он слишком привык к одиночеству, чтобы снова пытаться связать с кем-то надолго свою жизнь…
С коллегами-мужчинами Обнорский поддерживал ровные отношения, у него появилось много приятелей, но — тоже до определенной черты, отделяющей приятельство от настоящей дружбы… Наверное, те, кому довелось терять близких людей, могут понять состояние Андрея — он подсознательно боялся привязаться к кому бы то ни было, помня, какую страшную боль можно ощутить от утраты друга или любимой… Поэтому единственной сферой, куда можно было окунуться с головой, оставалась работа — ею Обнорский и жил, регулярно засиживаясь в редакции до глубокой ночи.
Незаметно пролетел год. Андрей постепенно набирался опыта, учился писать и систематизировать получаемую информацию, приобрел даже некоторую известность и, в общем, был вполне доволен жизнью… Его «творчество», правда, оценивалось неоднозначно: кто-то считал, что Серегин в своих материалах защищает бандитов, кто-то, наоборот, полагал, что он настроен слишком проментовски. На самом же деле Андрей старался не вставать ни на одну сторону, пытаясь найти собственную точку зрения: он быстро понял, что и среди сотрудников правоохранительных органов, и среди братвы все люди очень разные — и там и тут были и откровенные подонки, и нормальные, в общем-то, мужики… И далеко не всегда человек знает, куда его заведет судьба. При этом Обнорский, конечно, понимал, что в криминальных структурах Питера очень много особей, вообще не подпадавших под определение «человек», они скорее были просто нелюдями — в милиции такие тоже встречались, но намного реже…
Мало-помалу Андрей вошел в новый ритм и уже не мыслил своей жизни без газетной текучки. Терапия интересной работой благотворно влияла и на его нервную систему — йеменско-ливийские кошмары снились все реже, поэтому постепенно отпала необходимость глушить память и тоску алкоголем. Да и некогда было особо предаваться воспоминаниям…
