А сверху лежит толстый бумажный слой. Потому что каждое свое действие опер должен закрывать огромным количеством справок, заключений экспертиз. Протоколами, отчетами, донесениями агентов, и тэ дэ. И тэ дэ. И тэ дэ… Очень часто работа опера оказывается никому не нужной… Потерпевший или его родственники пишут жалобы, адвокат подозреваемого пишет жалобы, прокуратура и суд пишут постановления, пресса пишет фельетоны, начальник опера пишет приказ с выговором. Идет бескомпромиссная борьба с преступностью. Задержанный выходит на свободу и снова идет воровать, грабить, убивать, кидать, вымогать, и тэ дэ… Опер идет пить водку. Завтра все повторится.
И все же, несмотря на мизерную, похожую на подачку зарплату и низкий престиж профессии, сотни оперов делают свое дело. Потому что любят его и не могут жить по-другому.
…Майор Виктор Федорович Чайковский свою работу уже давно не любил. Чайковский был блестящий опер. Службе отдал половину жизни, ремесло знал «от и до». Он видел все несовершенство системы, ее негибкость, «дубовость» и бюрократическую дремучесть. Однако, понимая, что изменить что-либо в системе невозможно, Чайковский принимал ее такой, как она есть. Умный, хорошо образованный, эрудированный и циничный, он прошел все стадии разочарования… Система ГУВД представлялась ему неким чудовищем, пожирающим все, что попадает в поле зрения его маленьких свиных глаз. Виктор Федорович умел и любил рисовать. Неоднократно он создавал фантастические портреты существа по имени Гувд. Гувд стоял на коротких крепких лапах, чавкал, пожирая милицейские отчеты и человечков. Он жрал все подряд. Взгляд его был прям и нечист. И честен, как взгляд «недоказанного» взяточника. Гувд любил человечину, бумаги, праздничные концерты на День милиции, начищенные сапоги и старый лозунг анархистов: «Никто не свободен от вины».
Чайковский подозревал, что когда-нибудь Гувд сожрет и его самого. Он даже догадывался, что это уже произошло, что он уже находится в пасти чудовища, являясь при этом частью Гувда, одной из его мышц, одной из долей мозга. «Я подл, но в меру», — говорил о себе иногда Виктор Федорович. Говоря о себе так, Чайковский лгал… он отлично знал, что «мера» установлена Гувдом. Она безмерна изначально и ничего не измеряет, кроме самооценки. «Никто не свободен от вины!» Что это? Эпиграф или эпитафия?.. Это хруст костей в смрадной пасти Гувда.
Виктор Чайковский был толковый и талантливый опер… невостребованный системой и ею же искалеченный. Одинокий, изрядно выпивающий. Желчный и… «в меру подлый».
В конце 90-го года капитан Чайковский попал в очень нехорошую ситуацию. Дело могло окончиться в лучшем случае увольнением со службы по компрометирующим обстоятельствам. В худшем — сроком. Выручил капитана полковник Тихорецкий, в ту пору служивший еще в РУВД. Получилось это в известной степени случайно и даже бескорыстно. Какая ж корысть, ежели с человека ничего не требуют?.. Кроме помощи в некоторых щекотливых ситуациях. Кстати, само понятие «щекотливая ситуация» для сотрудника милиции совсем не то, что для рядового гражданина. Специфика оперской работы накладывает сильный отпечаток на личность.
…Так или иначе, а Чайковский вошел в контакт с полковником Тихорецким. Несколько раз выполнял его мелкие поручения или, если хотите, просьбы. Отдавал ли Виктор Федорович себе отчет в том, что полковник по уши увяз в криминале? Конечно. Но считал себя должником Тихорецкого, а долги Виктор Федорович всегда отдавал… Чайковский не знал, что платить ему придется очень дорогой ценой. Что полковник с женой отвели ему ту роль, которая позже достанется Звереву.
И если бы Настя сумела очаровать Чайковского… Она не сумела. И все произошло так, как произошло.
* * *
К мысли о том, что деньги придется отдать, Малевич привыкал тяжело. Он уже твердо считал их своими. Кровными. Кроме того, часть суммы была уже потрачена… Даже половины от названной Анастасией суммы у нищего вице-губернатора не было. А срок — месяц — уже двигался.
Если бы не Настя, Михаил Львович мог наделать опрометчивых шагов. Но Настя все эти дни была рядом. Она была нежна, она ловко обрабатывала любовничка, внушая ему, что долг отдать надо. Это неизбежное, но меньшее из двух зол… Зачем, говорила она, деньги, если можно лишиться жизни? Мавзолей воздвигнуть? Так есть уже один — в Москве, на Красной площади… А сохранив жизнь, вернешь и деньги. Тот же Наумов сам их тебе принесет, когда пакет акций порта все же выставят на продажу… Хочешь, Мишка, я тебе помогу? Продам свой «мерс»…
Убеждать Настя умела. И убедила. Не поднимая шума, вице-губернатор Малевич начал собирать деньги для возврата долга. Он вел закулисные переговоры со всеми группировками, заинтересованными в покупке портовых акций. Всем обещал поддержку, со всех получал авансы. Оказалось, что 850 000 долларов при разумном подходе — не такая уж и большая сумма. Тем, кто позже «пролетит» на торгах, он просто вернет бабки… всех и делов.
Миша повеселел, порозовел и уже в середине июня вручил Насте первые двести тысяч. Он подкинул на ладони «кубик» из двадцати пачек стодолларовых купюр. Кубик был тяжелый, плотный, затянутый в прозрачную пленку.
— Двести тонн, Настюха, — с улыбкой сказал Малевич.
У Насти пересохло в горле.
— Настоящие? — спросила она.
— Обижаешь! Прямо из банка. Вот смотри, сверху — банковская бандероль. Печати, подписи… купюры — новье, в штатовских бандеролях.
Настя взяла «кубик» в руки. Деньги приятно волновали. Сквозь прозрачную пленку отчетливо были видны пачки. Изображение каждой купюры разбивали на четыре фрагмента полоски бандеролей Центрального банка США. А «кубик» был схвачен широкой полосой бандероли «Инкомбанка». С печатями и подписями. Настя рассматривала их внимательно.
— А это что? — спросила она, указывая на нечеткую, расплывшуюся печать.
— Это? — Малевич помрачнел. — Это моя Машка расплакалась… след от слезы.
— Ты что же — все жене рассказываешь? — напряженно улыбаясь, спросила Настя.
— Да брось ты, Настюха… Всего не рассказываю, но кое-что пришлось приоткрыть. Она же видела, что я совсем не в себе был.
Настя неодобрительно покачала головой, но ничего не сказала. В тот день вице-губернатор выполнил и обязательную, и произвольную программы с особой страстью. Долларовый «кубик» подпрыгивал на «сексодроме» в такт слитному движению тел.
* * *
Настя играла ва-банк. Достаточно было Малевичу позвонить Наумову — она оказалась бы в очень скверном положении. Она лгала и одному и другому. Вице-губернатор считал, что деньги поступают банкиру, банкир был убежден, что вице-губернатор еще не заплатил ни цента. Но вечно так продолжаться не могло. Месяц подходил к концу, рано или поздно ситуация должна была обостриться. В руках у Тихорецкой сосредоточились уже 770 000 долларов. Оставалась совсем «ерунда» — каких-то восемьдесят тысяч.
Настя лгала, настраивала двух акул друг против друга. Но развязка приближалась. До срока, назначенного Наумовым, осталось три дня. До срока, назначенного Лысым, — шесть… Пора было принимать решение. Настя понимала, что в случае ошибки или рокового стечения обстоятельств она лишится головы. И никакая крыша ей не поможет. Мелькала иногда мысль: а бросить все, к черту, и уехать!.. Глупо. Найдут. Да и какой смысл? Бросить квартиру, машину, три доходные фирмы? Привычную комфортную жизнь?.. Глупо, глупо, глупо.
