– За мной парня в рубашке видишь?
Алена нехотя очухалась:
– Да.
– Медленно говори, что он делает.
– Пробирается со всеми в театр.
– Раздели его действия на движения и говори о плечах. Когда он станет чуть меньше ростом, скажи.
– Плечи, как плечи… чуть замер… чуть ерзает, что ли… во, чуть присел.
– Впереди него дама?
– Да.
– Как одета?
– Празднично.
– Запомни. Подойдешь – спросишь, пропало что? Она – ой! Ты – давайте постоим, мой муж поймал грабителя.
– А если…
– Делаем!
– О, господи, он возвращается.
Голубев медленно повернулся и, не глядя в гпаза, рассмотрел соперника. Карманник сжато и дергано, гадко и настырно улыбаясь, резал против течения. Голубев увернулся повторно и успел вынырнуть из театра раньше него. После чего вынул коробку спичек, приоткрыл ее и сделал вид, что собирается прикуривать.
Наглые глаза карманника засветились за стеклом парадной двери. Он быстро окинул взглядом «поляну» и наконец высунул нос. Тогда Голубев поджег весь коробок и швырнул «петарду» ему в харю. Точечно, но легко обожженное лицо вора откинулось обратно. Витя влетел вслед за ним и резко ткнул носком сандаля в голень. Жулик надсадно зашипел, растирая ушиб, и тут Голубев ударил ему в живот ногой. У парня перехватило дыхание, и он шлепнулся на мраморный пол.
Народ кругом похолодел. А у Вити только начала густеть кровь.
Ручищами-клещами, – такими сталевары переворачивают дышащие жаром болванки, – Голубев прижал воровское горло к стене.
– Не шали – кадык вырву!
– Начальник, откуда такие манеры?
– Медленно отдай кошель моей сестры!
– Без мусоров договоримся?
– Разумеется. Сам чалился.
– Возьми – извини – погорячился.
Витя положил бисерный кошелек себе в карман. Перехватил руку, больно вывернул ее и легко поднял тело карманника на ноги.
– Идем тихонько, обувь в прихожей раздеваем.
– Ты же обещал.
– Что?
– Без ребят в кокардах.
– А где ты их видишь?
– Что-то я не пойму.
– Не суетись, вокруг дамы и дети.
Голубев нагло провел его мимо билетерш, по пути услыхал охи возмущения и тому подобное, нашел Алену с потерпевшей, успел опрокинуться с вором на стенд, посвященный ведущему драматургу, полаяться со знакомыми обкраденной, оскорбил администратора. Он рвался к результату, а уверенность в его фразах была такая, что кипевшее непонимание уважительно уступало ему дорогу…
Через час все необходимые находились в дежурной части. Через четыре – все бумаги оформили. Через пять – Алена и Голубев вышли из РУВД. Через пять с половиной – Витя извинился за «театр». Через двое суток он сделал ей предложение. Через месяц – Алена сменила фамилию Морозова на Голубеву…
– …О чем задумался, Саша?
Пока Виктор Ильич хлопотал у плиты, Нестеров незаметно для себя ушел в легкий астрал, вновь переживая и пережевывая невольно подслушанные откровения собственной жены.
– Да так. Обо всем, а вроде как и ни о чем.
– Некомфортно служить стало? Усталость плечи гнет?
– Ну, служить-то как раз более-менее нормально, это дело привычное. Жить некомфортно.
– Понятно, артиллерийский расчет не вел стрельбу по десяти причинам. Во-первых, не было снарядов…
– Что-то вроде того.
– Ты, давай, коньячок-то разливай. Это мне ребята из уголовного розыска на пятое октября презентовали.
– Ого! «Курвуазье»! Растет благосостояние российских оперов.
– Да брось ты. Наверняка, экспроприировали на обыске или еще где. Кстати, ты знаешь, что этот коньяк мсье Курвуазье поставлял к столу самого Наполеона Брнапарта? А впоследствии именно он, Эмануэль Курвуазье, готовил корабль для бегства императора после поражения при Ватерлоо. Так что дядька был во всех отношениях легендарный.
– А я почему-то думал, что Эмануэль это женское имя.
– И я даже знаю почему. Небось, в конце восьмидесятых тоже видеоконфискат у кооператоров изымали? – засмеялся Голубев.
– Был такой грех.
– Э-эх, а хороша была канашка!
– Какая?
– Да Сильвия Кристель. Знойная женщина – мечта поэта!.. Правда, по сравнению с моей Аленушкой, малехо худосочна. Но то, как говорится, дело вкуса, – резонно рассудил Виктор Ильич и, продолжая стругать салатик, вполголоса затянул:
Сыпари банкуют на майдане,
Толковище началось с утра.
Что ж теперь, ребята, будем делать –
Замочили нашего бугра.
Тает жизнь, как тает в пиве пена,
Так спешите выпить в ее честь.
Если отлабают под Шопена –
Поздно будет думать, кто ты есть.
Аджа-джа-джа, атас цинкует,
вор мышкует – брысь канашки!
Алямс-трафуля, падай в лопухи!
Я не забуду, гадом буду,
вас, родные маркоташки,
Но мне пора тырбанить лантухи…
[20]
– Что за песня такая? – поинтересовался Нестеров.
– А черт ее знает! Я когда в 89-м году в командировку в Красноярск летал, так там ее ребята-сибиряки пели… Эх, мировой у нас с тобой закусон получился, – цокнул языком Виктор Ильич, выставляя на стол сковородку с яичницей размером в добрый десяток яиц и плашку крупно нашинкованного салата из огурцов и помидоров. – Еще бы рыбицы красненькой чуток, тогда вообще – нет слов. А знаешь, почему при коммунистах осетра купить было нельзя?
– Ну?
– Потому что гэбэшники его изводили!
– Это зачем?
– А осетр-гад все норовил икру за границу переметнуть… Стоп! Але, гараж! Ты это чего творишь? Давай-ка и мне пять капель плесни.
– Так ведь Алена Петровна сказала…
– Мало ли что она сказала. А ты и уши развесил… Ну, давай, выпьем за двух женщин, которых люди всегда вспоминают в самую трудную минуту.
– Это кто ж такие?
– Мама и милиция…
Александр Сергеевич расстался с соседями в начале первого. После «Курвуазье» была еще и «Столичная». И не один раз… Словом, Нестеров в очередной раз с особым цинизмом подтвердил, что трезвым он домой отныне не возвращается.
Он тихонько открыл дверь, стараясь не шуметь, прошел в комнату Ольги и осторожно потрогал лоб – жара не было. Лишь сейчас бригадир вспомнил, что забыл яблоки на кухне у Голубевых. Но возвращаться не стал – плохая примета.
