Вернувшись в свой кабинет, Якушев не стал сразу вчитываться в анономку на Штукина, а заставил себя сначала выписать в столбик из биллингов Зоиного мобильника все неопознанные номера. Егор сделал это специально, чтобы как-то успокоиться, чтоб хоть как-то унять свои разгулявшиеся напрочь нервы.
Где-то через полчаса он наконец взял анонимку в руки. Понять ее смысл было немудрено: Штукин задержал парня, находившегося в федеральном розыске, при котором были четыре графические работы французского авангарда середины двадцатых годов. Парня Штукин передал по инстанции, а работы оставил себе «на хранение» – то есть попросту хапнул. Автор анонимки уверял, что рисунки не дешевые, и предлагал покопаться в Интернете, чтобы в этом удостовериться.
Якушев позвонил подруге своей матери – она работала в Русском музее, назвал ей фамилию художника и попросил сделать хотя бы приблизительную оценку стоимости четырех его графических работ. Знакомая удивилась странной просьбе, но обещала навскидку проконсультироваться со специалистами и перезвонить.
Егор еще раз перечитал текст анонимки и обратил внимание, что, во-первых, он был набран на компьютере, а во-вторых – его писал человек, умеющий говорить на игривом лагерном языке: «…и если вы не поленитесь и сопоставите воспоминания сотрудников дежурной части, которая содержала задержанного и производила первый досмотр его карманов, с забывчивостью самого оперуполномоченного Штукина, то увидите большую разницу – такая же разница, полагаю, существует и в кошельке Штукина, если он реализовал эти работы…»
Вскоре Якушеву перезвонила знакомая матери и чуть возбужденным тоном сообщила, что четыре графических рисунка могут стоить от ста тысяч долларов. Увы, она не была специалистом, а потому сообщила Егору информацию хоть и правдивую, но не совсем полную, а стало быть недостаточно корректную. Сто тысяч долларов за четыре рисунка – сумма впечатляющая, но столько рисунки могли стоить лишь при полной легальности сделки, да минус – затраты на экспертизу, поскольку подделок в карандаше очень много, минус посреднические проценты… А краденые рисунки реализовать вообще трудно, но даже если и можно – то цена их, естественно, резко падает. Сумасшедших коллекционеров, готовых покупать у сомнительных личностей работы с криминальным прошлым, в действительности намного меньше, чем в фильмах и детективной литературе… Люди, которые совсем не разбираются в жизни, почему-то думают, что цена на все – миллион. Якушев ничего не понимал и в самой живописи, и в околоживописном бизнесе – белом, сером и черном. В его мозгу царили такие же общепризнанные мифы, как и у большинства обывателей. Да и вообще – когда молод, да если стряслась беда, и все это сдабривается страстным желанием что-то сделать, раскрыть и уличить – тогда из обрывков информации складывается та картина, которую хочется увидеть. Потом, конечно, окажется, что картина была миражом, но, пока не оказалось – какие версии возникают, какие открываются перспективы! Этот вирус, кстати, поражает не только молодых оперов, такой болезнью, хронически обостряющейся, страдают и многие взрослые работники серьезных структур – а как же, ведь все «брендированное» возвышает их самих и их работу. Отсюда и возникают «киллеры» вместо обычных убийц-мокроделов, и «искусствоведческая мафия» вместо нескольких жуликов, укравших несколько полотен…
Егор, конечно, меньше всего думал о престиже и собственной значительности, но все равно попался на этот же крючок, хотя и с иной мотивацией. В его голове защелкало: «сто тысяч долларов», «краденая живопись», «разоблачающий материал на Штукина», «у Штукина мог быть мотив желать смерти Николенко, которая узнала правду». Все это «щелканье» не выдерживало никакой критики, но Якушев уже не очень способен был рассуждать спокойно, он закусил удила. Правда, закусив эти самые удила, опер не утратил способности делать и правильные шаги тоже: Егор немедленно помчался в GSM и только что на колени не упал:
– Товарищ Гусев, дайте, пожалуйста, антенны абонента Штукина в день пропажи Николенко!
Шансы на то, что начальник службы безопасности GSM согласится помочь, отсутствовали напрочь, и тем отраднее было его ворчание:
– Экий ты… мгновенный! Ладно. Вижу, что занимаешься по-настоящему. Я ведь еще вчера антенны на несколько телефонов сделал. Хватай! Но! Чтобы – никому! А то попрете – веслом не отбиться будет! Все остальное – в установленном законом порядке! И так-то… сам себе удивляюсь.
Егор выскочил из офиса GSM с «антеннами» Штукина в руках и выпрыгивающим из груди сердцем. Шепотом он говорил сам себе:
– Сейчас я приду в кабинет и спокойно все посмотрю.
Естественно, он не выдержал и посмотрел, еще не дойдя до Большого проспекта. У Якушева закружилась голова, как после «беломорины» с голодухи: около 13:14 в субботу Штукин находился под той же самой антенной, что и Зоя.
Егор плюхнулся на скамейку и отдышался. Потом еще раз посмотрел в бумаги. И только после этого почувствовал отвратительный запах. Повернув голову, Якушев обнаружил, что сидит рядом с грязнущим бомжом.
– Извините, – очумело сказал Егор и встал. До отделения он добрел на автопилоте, словно в бреду. Якушев не знал, что ему делать. Ему надо было с кем-то посоветоваться, но он не знал, с кем.
Ситуация и впрямь была более чем деликатная – к Штукину в оперском коллективе относились хорошо, по крайней мере, жалоб на него Якушев ни от кого из коллег не слышал. Поэтому озвучить подозрения в смертном грехе в отношении пусть бывшего, но сослуживца, имея на руках лишь распечатки каких-то антенн, – это был повод, чтобы коллеги пристально глянули на обвиняющего, мол, ты смотри, какой прыткий! Это был повод для получения «вотума недоверия», повод для того, чтобы опера сказали: «Этот, якобы за нас, но не заодно с нами…» Егор был хоть и молодым опером, но все эти нюансы уже чувствовал, а поэтому мучился, но молчал, волну не гнал и не «кричал, увидев бандитов», как советовал ему совсем недавно начальник.
Якушев терзался и переживал, не зная, что делать дальше, когда в его кабинет заглянул Боцман – наверное, самый старый земельный опер во всем Питере. Он работал в соседнем кабинете последние тридцать два года, многое видел, и поэтому многие из вышестоящего начальства его слегка побаивались. А Боцман не боялся ничего, потому что ему нечего было терять, кроме работы, на которой как раз руководство больше всего переживало о том, что ветерана все-таки скоро уволят по возрасту – и кто будет тогда молодых натаскивать?
Боцман зашел в кабинет Егора, благоухая портвейном и напевая песню:
В нашу гавань заходили корабли-корабли.
Большие корабли из океана.
В таверне веселились моряки-моряки
И пили за здоровье капитана.
Якушев тактично дал наставнику допеть, а потом с деланным равнодушием спросил:
– Что за Николенко думаешь?
Боцмана все очень уважали, но абсолютно все при этом называли его на «ты». При этом молодые, разговаривая со старым опером, старались как-то подладиться под его манеру речи, вот и Якушев специально сказал «за Николенко» вместо нормального «о Николенко». Боцман пожевал губами и безразлично пожал плечами:
