Подумав, что отец начинает выдыхаться, Артем попытался вставить реплику:
— Отец, я ничего не брал там — у магазина… Я даже не знал, что Рустик… Что я сделал непорядочного?
Своим вопросом он лишь подлил масла в огонь:
— Ни хуя! А это — не обсуждается! Еще бы — непорядочное!!! Но это — не довод. Я посадил роту порядочных людей! В лагеря послал! Помнишь Гулю-наводчицу? А она попорядочней всей банды была! Никого не сдала! Ребенок двух лет остался… Я ее посадил — самому тошно было! Хочешь, чтобы другому тошно было?! Так посадят!
Василий Павлович наконец откричался, сорвав себе голос. Садясь за стол и наливая водку уже в стакан, сказал сипло, но почти спокойно:
— Жить не хочется, но будем… Запомни, когда в камеру сядешь, — меня сразу назовешь ПАПОЙ! Вот какие там эмоции. Не «батя», не «отец», а «папа»!
Токарев-старший опрокинул в себя треть стакана, закурил папироску, потер глаза. Он выглядел смертельно измученным, будто целую неделю без сна и отдыха разгружал вагоны с картошкой. Артему, хоть он стоял еще и не посреди камеры, захотелось закричать: «Папочка, папа, прости меня! Я не хотел, я больше всего на свете не хотел сделать тебе больно!» В горле у него что-то пискнуло, образовавшийся несглатываемый комок не дал вылететь изо рта этим рвущимся из сердца словам…
Василий Павлович вздохнул, вытащил зачем-то из висевшего на спинке стула пиджака авторучку, посмотрел на нее, усмехнулся:
— Вот, ручку купил себе с золотым пером — 9 рэ 40 коп.! Все ж таки — начальник… Да, немного мы с тобой государевой службой да ночным разбоем нажили… Да, сынок?.. И вот еще что — ты со спортсменами не рви, но и совсем внутрь к ним не залезай. Рядом будь. Чую, их скоро сила. Государству скоро — пиздец. Чую, объяснить не могу. Но — советуйся, советуйся! Я в омутах моченный… Устал я, а ты меня еще в один омут тянешь… Дай посопеть в подушку… мне тебя еще лет сорок на себе переть… А завтра заслушивание на коллегии — врать целый час этим «павлинам» министерским… Чай свежий есть, квартира убрана, есть уверенность в партии и правительстве, есть свежее белье и рубашка, ты на свободе… Прикорну я…
Токарев-старший добрался до кровати, разделся ватными руками, упал в подушку и, мгновенно засыпая, успел пробурчать-пропеть:
— Настал тот день, и кончился ваш срок…
Откуда была эта строчка? Артем не знал… Он накрыл отца пледом и по привычке сел рядом со спящим. Во сне лицо Василия Павловича становилось моложе и добрее. Токарев-младший догадывался, что, вернее, кто ему снится…
Тульский
11 ноября 1986 г.
Ленинград
Утро после Дня милиции выдалось для лейтенанта Тульского, как и положено, хмурым. Выпивали накануне крепко — в уголовном розыске по-другому было как-то не принято — а тем более по такому поводу…
Артур очнулся в своем кабинете и с интересом присматривался к своей одежде, пытаясь понять: был ли он дома, а если нет — то, собственно, где же был?!
Из тяжких раздумий его вырвал телефонный звонок.
— Слушаю, — сказал, сняв трубку, Тульский, таким голосом, что и сам немного испугался.
— Да здравствует Краснознаменный имени Сутулого милицейский флот Ленинградских облисполкомов! — Варшава на том конце провода имитировал речь Ленина, но Артур его все равно узнал:
— Привет. Как ты?
Вор помолчал немного, а потом сказал уже безо всякого ерничества:
— Да… По-всякому. Давай-ка поболтаем.
Тульский, несмотря на похмелье, встревожился: Варшава никогда на жизнь не жаловался, и если он на вопрос «как дела?» отвечает вдруг уклончиво, то…
— Что-то случилось? Я что-то не разжевал…
— Жуют в стойле фраера под уздой! — не скрыл своего раздражения вор. — Мне поговорить с тобой надо.
— Ща нарисуюсь…
«Нарисовался» он действительно быстро. В квартире Варшавы остались следы гостей. Судя по замызганному закусону — разговаривали в сердцах, а к приходу Артура вор всех сдул. Он казался сильно выпившим и каким-то нервным.
Тульский подсел к столу — Варшава налил полный стакан себе и такой же — Артуру:
— Просыпайся, хмурое утро! Слышал я, Ваша Благородие, что Вам наконец-то очередное звание присвоили — к праздничку, с учетом снятия ранее наложенных взысканий и обещаний впредь не допускать? Так что — цельный лейтенант уже?
— Да, — Тульский чуть более торопливо, чем следовало бы схватил свой стакан. — Вчера как раз… все вместе и отмечали. Мокруха, правда, двойная не ко дню случилась, но хоть не на моей земле… Ну, будем!
Артур молодцевато поднес было стакан к губам, но выпить не успел.
— Поставь стеклотару!
Тульский непонимающе заломил бровь и чуть опустил руку.
— Поставь на стол!
Артур со странным выражением на лице пододвинул свой стакан к тарелке с недоеденным минтаем. Варшава между тем хлопнул свою водку, понюхал хвост рыбки горячего копчения и со злостью швырнул его на стол:
— Вот что! Я с тобой сколько раз калякал? Долго-долго! Увещевал! Тебя в ментовку зачем засунули — чтобы ты нам помогал? Дурень! Чтобы ты человеком стал приличным! А я чую, что дворовый дух еще в башке витает!
— Что-то я не… — начал было Тульский, но Варшава перебил его:
— Не разжевал? Так сейчас разжую!!! Быть может, старая тюрьма центральная меня, парнишечку, по новой ждет? Не терпится?!
— Да что случилось-то? — не выдержал не ведавший за собой никакой особой вины Артур. — В чем дело?
Нахохлившийся вор искоса глянул на него:
— Что случилось… «Разжевал», «нарисуюсь», «мокруха»… А какие интонации! Ты офицер или приблатненный? Косо не смотрят еще? И опять нам не в шах у ментов — они вломаны ловко вздыгают. А ну-ка, шкура, продерни по натуре, наховеру карась растусуй, а коль не в кипешь — канай-ка, профура… Нравится такой язык?.. Ты тогда на нем и говори! Между ебаных протиснуться не удастся! Либо — либо. Заплутал? Прибыль в упор не видишь!
Тульский подпер рукой чугунную голову, подумав, что старик просто опять решил его повоспитывать:
— Да что ж такое приключилось?!
— Настроение я твое почувствовал! Е-мое! Как ты сидишь? Ты себя вот сейчас со стороны видишь? Два урки — если со стороны глянуть. А должны быть: лягавый и вор! Нюхай мнение! Знаешь, когда я пойму, что был прав? Когда выправку увижу, когда взгляд увижу, какой я через столы у оперов наблюдал! А пока ты только уркаганские искорки рассыпаешь! У меня вот тут кореша сейчас сидели, они тебя на улице видели — и ни один не сказал: «опер». Почему? А у них глаз с прищуром! А потому что не опер! Обидно?
— Нет!!!
— Хуево!!! Значит, ты еще наших замесов! «Мойку»
[10]
до сих пор во рту гоняешь, как пустышку дитятя…
