Тульский одеревенело помотал головой:
— Я хотел сказать… что это не обидно, это… дурно… А бритва… это же просто талисман — ты сам мне подарил.
Варшава кивнул, но обороты наезда сбавить не торопился:
— Вот! Я о чем! А ты глаза вылупил, как кассирша в сберкассе при появлении Гоп со Смычком… Не ожидал?.. Чего развалился? Походка вора должна быть не хамская, а почтенная. Кум же бродит упруго и с наглецой! Выбирай — в какой руке? А у тебя манэры, как у кронштадтского морячка, нахватавшегося блох… дело не в «мойке», а… Выбирай — ты курящий или нет?
Несмотря на то что подобные разговоры уже случались, Артур снова чувствовал себя, как будто ему поставили финку к груди и давят, давят — вот сейчас проткнут рубашку и потечет кровь… Тульский был не из пугливых, но взгляд Варшавы, скребущий по его мыслям и бьющий в самую сердцевину его амбиций и комплексов, — был страшен… А еще — Артуру показалось, что за агрессией вора скрывается и какая-то собственная растерянность.
— Я хочу тебе жизни — тяжелой и спорной, но порядочной, людской… Ладно, выпей за свое лейтенантство… Повод есть… Только не до конца хлебай — тебе ж еще работать…
Тульский, дергая кадыком, споловинил граненую тару, зажевал огурцом и почувствовал, что действительно стал просыпаться. Варшава оценил его выступивший румянец и вздохнул:
— У нас под Воркутой ндравы были тяжелые, поскольку там — круг заполярный. Короче — даешь уголь! Переплюнем Интинские лагеря. Был у нас там один такой — сержант Уболесков, умел вытаскивать зубами гвозди из столба с рельсой. У него присказка была: «Наш „Боевой листок“ — самый жесткий, хуй подотрешься». Н-да… Его потом кто-то при выходе из шахты распилил поперек… Как? Нравятся такие истории?
Артур закрыл глаза.
— Лежу на пляжу я и млею и жизни своей не жалею! Хорошо ли тебе, Артур?
— Плохо мне, Варшава…
— А как ты решил жить, Артур?
— По совести, Варшава…
— По совести? Ну так вот тебе еще: когда втыкаешь нож в живот, да надавливаешь — тот дергается, и получается, что с проворотом. Пацаненок тогда завсегда хлюпать начинает, да привставать, что ли… тогда надо наваливаться, чтобы это приглушить…
— Зачем ты?..
— Зачем… Затем!!! Хочешь честно о счастье? Лови! Так вот — после забоя идешь и думаешь, есть горячая вода или нет? Приплелся, а она есть! Хозявой мелкий ежик на голове потер, вышел, а в раздевалке тепло и с построением не гонят. Посидишь, поулыбаешься… Дошел до столовки — рыба! И твоей смене — последней — весь противень достался! В отряд пришел через морозец, а жулики не спят, но и не горланят! Чайку — тяп, перекурил и на чистую простынь. Через секунду она уже теплая, и ты засыпаешь, зная, что завтра на развод не вставать… Вот оно — счастье! Зачерпнуть тебе такого? Услышал ли ты меня, Артур?
— Да. Наверное… — опустил голову Тульский.
Вор удовлетворенно кивнул, плеснул себе еще водки в стакан, посопел в него, однако пить не стал, отставил в сторону. Вздохнув тяжко, поднял глаза на Артура:
— Ну, если услышал — тогда давай о деле поговорим…
— О деле? — встрепенулся Тульский. — Значит, все же случилось что-то?
— Случилось.
Варшава замолчал, закурил, сделал две глубокие затяжки и спросил глухо:
— Раз ты про двойную мокруху вчерашнюю помянул, значит, за Курлисова Вячеслава Сергеевича — в курсе?
— Конечно, — Артур ожидал чего угодно, но только не этого. — С главка двое приезжали, опорник
[11]
заняли… Меня как молодого им в подсобные выдали… А откуда ты…
— Оттуда, — перебил его мрачно вор. — Это Славка-Проблема. Ты его, кстати, даже видел как-то раньше, давно, правда. Он в тот вечер со мной был. Знай это. Не то, что делов каких — концерт, посвященный Дню милиции, смотреть шли — ко мне же… Поверь…
— А… — сказал Тульский, совершенно охренев, но чувствуя, как хмель выветривается из головы, будто выдуваемый ледяным сквозняком. — А как же тогда…
Варшава жестом оборвал его:
— Пионэра своего не забыл еще? Из-за которого ЧирканИ с Вестом в зону пошли?
Артур уже даже и не пытался ничего спрашивать. Голова у него пошла кругом. Вор затушил окурок и начал рассказывать такое, отчего лейтенанту милиции, уже многое повидавшему, стало знобко между лопатками.
…В тот вечер Варшава и Слава Курлисов по прозвищу Проблема стояли в очереди в гастроном с чеком на триста граммов косхалвы. Ноябрь — время неуютное, тем более, что и праздники уже прошли — но нынче вся страна отмечала День милиции, так что повод под хохотунчик выпить был. Тем более, что Слава обожал концерты в День милиции — смотря их, он добрел и раздавал хорошее настроение окружающим. Юморил он в эти часы от души, и вообще для Проблемы этот день был вместо дня рождения. Дело в том, что свои настоящие дни рождения Слава не справлял уже десятилетия, потому как аккурат в шестнадцатилетие был арестован, и осадок остался на всю жизнь.
В магазине пахло слякотью вперемешку с опилками, рассыпанными на мраморной плитке пола. Кореша уже затарились всем необходимым, осталось достоять до косхалвы, которую очень любил Варшава. В честь праздника они не стали лезть без очереди, но ехидные характеры брали свое — стоять просто так им было скучно. Слава аккуратно продавил мизинцем крышечку на бутылке кефира в сетке стоявшей перед ними женщины:
— Ой, гражданочка, а у вас кефир просроченный!
Полная женщина в демисезонном пальто обернулась:
— Спасибо…
Она кокетливо улыбнулась, решив, что к ней пристают, но приятели уже переключились на хмурую продавщицу. Искоса поглядывая на нее, Слава громким полушепотом начал свое концертное выступление:
— Ишь бумаги ложит на весы! Грамм шестьдесят на ум пошло!
— Согласен, — подыграл ему Варшава. — Страх совсем люди потеряли!
— Помнишь, с нами чалился продавец сельхоз-мага?
— Тот, что цынгу уже на этапе подхватил?
— Он самый! Так вот, дали ему четыре года…
— За шо, не припомнишь?
— А он из каждого ящика по нескольку гвоздей вынимал. По мелочи тырил, расхититель. Так при обыске все гвозди у него в хате повыдергивали как вещественные доказательства, потом эксперты колдовали-мудрили, какие откуда. И ведь доказали. Да-а, БХСС может, когда захочет…
Очередь зашелестела смешками. Продавщица начала злиться и путаться.
— Очень смешно! — парировала она через головы покупателей, приподнявшись на носочки.
— Обхохочешься, — согласился Слава. — За гвоздь по году!
Какой-то мужчина в добротном галстуке решил назидательно возмутиться:
— Чем хвастаетесь?
