Когда этих «путников» наконец-то объехали, за окнами мелькнул женский лицей с огромным количеством местных барышень в чёрных балахонах и шароварах и белых платках, но на вполне европейских «шпильках». Показался «горшочек» мечети между двумя одинокими кипарисами. От мечети куда-то шёл важный афганец в тёмно-коричневой чалме, за ним семенили несколько женщин в фиолетовых, с сетками на уровне лица, чадрах. На перекрестке регулировщик в черном галстуке, словно жонглер, размахивал руками, пытаясь развести настырно гудящие раздолбанные жёлто-белые такси — «тойоты» и «Волги-21», а также мерседесы-«барбухайки», везущие чуть ли не по пятьдесят «разноцветных» пассажиров. Проезду мешали несколько величаво жующих горбатых быков.
А за перекрестком у обочины застыл синий разбитый троллейбус с персидской вязью на маршрутной табличке. Борис азартно вертел головой, пытаясь не упустить ни одной «картинки», ни одной новой подробности, — и вдруг поймал себя на странной мысли: во всем увиденном совершенно не ощущалась война. Кабул казался, конечно, суетливым, но относительно спокойным городом. Пройдет совсем немного времени, и Глинский поймет, что первое впечатление оказалось ошибочным…
Семченко проводил Бориса к командирской палатке и заторопился, озабоченно взглянув на часы:
— Давай, брат, не задерживайся. Может, на ужин ещё успеешь.
Зайдя в командирскую палатку, Глинский представился, как положено. Ротным оказался чуть насмешливый капитан в тельняшке под хэбэ — с обветренным загорелым лицом и усами он был, может быть, лишь на пару-тройку лет старше Бориса. Впрочем, Борис уже знал о принятых в Афгане неформальных отличиях: кем бы ты ни был в Союзе или даже здесь, но надеть тельняшку имеешь право, лишь когда местный «дед» из числа офицеров тебе свою — в обмен на новую — подарит. После первого боевого рейда и на будущую удачу. Ну а усы разрешали отпускать после третьего, а то и пятого рейда. Даже полковники свято блюли эти правила.
— Капитан Ермаков, за столом — Иван Василич, — представился командир роты, крепко, с размаха пожал Глинскому руку и, подмигнув, добавил:
— Профессию не менял.
[41]
Ну, с приездом. О, а ты с гитарой! Серьёзно играешь?
— Ну так… немного, — пожал плечами Борис.
— Это хорошо. Может, меня научишь, я пробовал несколько раз, видно, терпения не хватило… Так, давай сюда предписание и загранпаспорт. У нас положено сдавать, обратно перед отпуском получишь. Так, сейчас давай-ка на ужин, а потом дневальный покажет тебе твой «модуль». Хоп?
— Хоп, — кивнул Борис, а капитан тут же заорал кому-то за палаткой: — Денисюк! Денисюк! Отнесёшь вещмешок и гитару старшего лейтенанта в третью «бочку», где старший лейтенант Шишкин жил…
Столовую палатку Борис нашёл быстро — её выделяла целая батарея диковинных разноцветных пластмассовых рукомойников с поддонами на длинной П-образной раме. На рукомойниках проступало «Made in Pakistan». От умывальника шибало в нос невероятно вонючим запахом — смесью уксуса, ацетона и формалина. Так пахла жидкость для мытья рук — Глинскому ещё в Чирчике рассказали, что в Афгане подцепить желтуху или ещё какую болезнь — «как два пальца об асфальт», поэтому руки надо мыть как можно чаще и не жалея…
Собственно говоря, столовая состояла из двух палаток — солдатской, куда Борис сначала по ошибке сунулся, и офицерской. Офицерская от солдатской отличалась лишь тем, что была изнутри завешена немилосердно застиранными, но, в общем-то, опрятными простынями. Ну и «официантами», конечно, их назначали из узбеков или таджиков. Столиков было всего три, и за одним из них пустовало место, как раз за тем, где в компании двух старших лейтенантов сидел Семченко. Он, завидев Глинского, замахал рукой:
— Пополнение, давай к нам.
Борис подошёл и представился офицерам:
— Глинский Борис.
Старлеи закивали в ответ:
— Тихонов Сергей, Сарай… (Он и вправду был широк в плечах.)
— Альтшуль Юра. Лисапедом кличут. Мы — взводные. А ты откуда и на какую должность?
— Из Чирчика… А на должность?.. На какую именно, не знаю, сказали, что вроде на капитанскую.
Тихонов поскрёб щёку пальцами:
— Если на капитанскую, тогда на место Серёги Шишкина. Зампотех наш… Подорвался три недели назад.
Борис взглянул на Влада:
— Мы его на аэродроме встретили?
— Его, — вздохнул Семченко. Он как раз закончил делить хлебные горбушки, не забыв и Глинского. Горбушки считались лакомством, почти что пирожными. Да и вообще хлеб в кабульском гарнизоне был очень вкусный — пахучий, воздушный, долго не черствеющий, вкуснее даже, чем из филипповской булочной в Москве.
Быстро умяв свою горбушку, Семченко подмигнул Борису:
— Подвалило нам с тобой — будет теперь свой переводяга! Это ж сколько мы бутылок сэкономим?
Глинский, не понимая, сощурился, а старлеи (просто лейтенантов в роте не было вообще), смеясь, стали объяснять ему, что обязательные для офицеров-разведчиков ежегодные экзамены по иностранному языку здесь сдают весьма условно, но строго по местным правилам. В разведотдел армии присылают задания из Ташкента, ну а потом экзаменуемые нанимают (за бутылку от каждого) разведотдельских же «филолухов», те переводят, дают переписать, потом сами же собирают работы, сами же и оценивают (всегда — на «четверку»), и пожалте, ваше благородие, двадцать рублей к окладу за владение иностранным языком. Но переписывать надо было обязательно своим почерком. Взводные, окончившие, как правило, рязанское десантное или киевское общевойсковое училище, только во время этого переписывания и вспоминали прочно забытые за ненадобностью языки… Их-то, оказывается, со дня на день предстояло «сдать и забыть»…
Глинский заметил, что кормили здесь не то чтоб деликатесами, но сытно — перловой каши с бараниной ему в миску вбухали много, да и масла не пожалели. Борис даже не доел свою порцию. А вот местный чай действительно впечатлил — ярко-красного цвета, приятного кисловатого вкуса — Глинский такого не пробовал никогда, такого не было даже в отцовых генеральских продуктовых наборах, тех, что к праздникам выдавали.
— Пей на здоровье, — сказал Семченко, улыбаясь. — Это не простой чай, а как его… кар-ка-дэ… На караване взяли… У тебя в «бочке» — целая коробка. Он полезный. Говорят, от давления и вообще помогает.
— Пей, но не заливайся, — покачал пальцем уже вставший из-за стола Лисапед, — «Пропишешься», когда приказ придёт, а сейчас — давай на волейбол, а то темно будет. С мячиком дружишь? Давай, Боря, дуй до своей «бочки». Есть во что переодеться?
— Имеется, — улыбнулся Борис.
«Бочка» (или модуль, а ещё её в Афгане называли «местоимением» — то есть местом, где «имеют») представляла собой действительно длинную цистерну с выстланным трофейными коврами полом, дверью и двумя форточками. Опиралась эта цистерна на подпорки, выпиленные по-хозяйски умело из ящиков от снарядов. В самой «бочке» стояли четыре койки и четыре тумбочки. Плавно переходящие в потолок стены были густо заклеены фотографиями вперемешку с детскими рисунками и глянцевыми изображениями полуодетых пакистанских красавиц. Впрочем, откровенной порнухи не наблюдалось. Над койкой, в которой теперь предстояло спать Глинскому, кусочками пластыря был прикреплён к стене детский рисунок, когда-то сложенный в четверть листа: зелёный танк с красной звездой и подпись под ним, выведенная неуверенными печатными буквами: «Папа приезжай скорей». Видимо, когда Серёге Шишкину собирали сумку, ни у кого не поднялась рука снять этот вот листок из альбома по рисованию…
