— Почему же Бороевич полусумасшедший? — спросил Джинн.
— Вы кассету с его «разоблачениями» видели?
— Видел.
— Тогда сами делайте выводы, — сказал Зимин. — Бред. Чего стоит один пассаж о самодельном автомате?
— В каком смысле?
— В прямом. Вы, Олег, видели когда-нибудь Калашников с оптическим прицелом?
— Вот оно что, — сказал Джинн и рассмеялся. Отсмеявшись, сказал. — Видел, Илья Дмитриевич. И даже стрелял из него. Эта, как вы говорите, самоделка, изготовлена в Румынии и является гибридом из АКМ и СВД… Так что ваш аргумент, извините, не катит.
— Кхе, — сказал Зимин. — Это, однако, не меняет ситуации в принципе.
Мукусеев закурил, обвел взглядом коллег. Все молчали. Павлин в вольере склевал кусочек желтоватой брынзы, распустил хвост.
— Что ж, — сказал Мукусеев, — в словах Ильи Дмитриевича есть свои резоны. Думаю, что мы обязаны обсудить ситуацию. Предлагаю высказаться… Олег?
Джинн, глядя в сторону, ответил:
— Я против того, чтобы свертывать работу. Считаю, что это возможно только тогда, когда исчерпаны все возможности.
— Понятно. А ты, Игорь Георгиевич, что думаешь?
Широков, кашлянув, ответил:
— У вопроса есть две стороны. Одна — рациональная: тратить ли время и деньги на работу по давнему делу с неочевидной перспективой? Здесь я согласен с Ильей Дмитриевичем: шансы на получение результата минимальны… Другая сторона эмоциональная: имеем ли мы право прервать расследование по меркантильным соображениям? Я думаю нет, не имеем. — Мукусеев улыбнулся и сказал:
— Моя точка зрения вам всем известна. Ставить вопрос на голосование смысла, видимо, нет. Впрочем, если Илья Дмитриевич захочет, мы оформим наше импровизированное собрание протоколом и зафиксируем особое мнение Ильи Дмитриевича.
— Увольте, — недовольно произнес Зимин. — Бумажками сыт по горло,
— Повестка дня исчерпана, собрание объявляю закрытым, — весело подытожил Мукусеев… Весело, впрочем, не было: а может, прав Зимин?
* * *
Прошло еще три дня. Они не принесли никаких успехов. Удалось, правда, встретиться с трактористом, который плющил машину наших ребят. Сделать раньше это было невозможно, потому что тракторист Зоран Младич лежал в больнице с аппендицитом… Однако встреча с Младичем ничего не дала. Он был явно напуган, отвечал путано: да, он оттащил сгоревшую машину. Когда это было? Два года назад, первого сентября.
— Ваши окна, Зоран, выходят как раз на то место, где сожгли автомобиль. Вы видели, как это происходило?
— Н-нет.
— Постарайтесь вспомнить. Может быть, все-таки видели?
— Нет, нет, не видел я ничего. Я и машину-то не хотел трогать. Мне приказали.
— А кто вам приказал?
— Не знаю… Военный. Но я ни в чем не виноват.
— А вас никто ни в чем не обвиняет. Как имя этого военного?
— Не знаю.
— А звание?
— Тоже не знаю.
— Описать его можете?
— Военный и военный… мужчина.
— М-да, мужчина — это ценная примета. Серб?
— Не знаю.
— Зоран, побойтесь Бога!
— Кажется… Кажется, серб… Не помню.
— Ладно, а куда вы оттащили сожженную машину? Можете показать?
— Да, могу.
Они проехали тем же маршрутом, каким Зоран тащил «опель» Виктора и Геннадия. Показал, где сбросил машину в реку. В этом его рассказ совпадал с показаниями Бороевича.
Они стояли на берегу реки, за спиной тарахтел «Беларусь», а в зарослях вдоль берега щебетали какие-то пичужки. Скрежета сминаемой ударами ковша крыши «опеля» слышно, конечно, не было. В воде отражались облака. Мукусеев подумал вдруг: если бы вода умела хранить изображение!… Вода течет как пленка. Почему, черт возьми, ее нельзя «отмотать» вспять и посмотреть, что же она отражает?
— Вот здесь, — сказал Зоран. — Здесь я сбросил ее в воду.
— Здесь глубоко?
— Нет, крыша торчала над водой.
— Что вы сделали дальше?
— Я? Я — ничего. Я сидел в кабине и пил ракию.
— А кто же плющил крышу машины?
— Мне приказали. Я не хотел… я хотел уехать, но военные сказали: так не пойдет. Нужно спрятать… Я сказал: можно ковшом углубить дно. Выкопать яму. Но они сказали: долго возиться, придави ее ковшом. И я стал молотить ковшом. Я не хотел. Я, честное слово, не хотел. Эта машина была вроде как могила… Но я боялся. Застрелят — и все! Кому мои дети нужны? Кто их кормить будет? Вы меня понимаете?
— Понимаем. А что было потом?
— Потом мы уехали.
— Я не про это, Зоран. Я спрашиваю: как машина потом оказалась на берегу?
Зоран молчал, мял в руке сигарету. Потом нехотя ответил:
— Я ее вытащил.
— Почему?
— Мне приказали… Пришел тот же военный, сказал: заводи свой броневик, нужно ТУ тачку из реки вытащить.
— А зачем ему нужно было вытаскивать машину из реки?
— Я не знаю.
— После того, как ты вытащил машину — что вы с ней сделали?
— Оттащил волоком вдоль реки на полкилометра. Там бросил.
— Место показать можешь?
— Примерно.
Они пошли пешком по грунтовке вдоль реки. Постоянно встречались окопы — заросшие травой и даже мелким кустарником. Под ногами валялись ржавые осколки и, изредка, стреляные гильзы. На опушке стоял сожженный бронетранспортер.
— Здесь ты тащил машину?
— Здесь, друже… Скоро уже то место, где ее оставил.
Пришли на место. Зоран покрутил головой:
— Вот здесь я ее оставил.
— Точно?
— Точно.
— А почему она оказалась в другом месте? — подозрительно спросил команданте Живич. Зоран посмотрел с испугом:
— Я не знаю. Мне сказали: здесь. Еще сказали: вали отсюда, да языком не трепли, а то укоротят язык-то… А больше я ничего не знаю.
Трактористу задали еще полтора десятка вопросов, но ничего конкретного не добились… Мукусеев все чаще спрашивал себя: а может, прав Зимин?
Он снова сходил в церковь. Батюшку на этот раз застал в церковном облачении. Выглядел святой отец гораздо более солидно. Встретил приветливо:
— Здравствуй, сын мой.
— Здравствуйте, батюшка.
— Что привело тебя в храм нынче?
— Я пришел напомнить о нашем разговоре…
— Я помню его.
