На этом механические познания гида закончились, иностранцы принялись наперебой фотографировать «голубую жемчужину», а Самсут вдруг инстинктивно направилась к храму.
Обновленная церковь понравилась ей какой-то своей чистотой и простотой; было даже трудно поверить, что храм, в общем-то, почти православный: ни избытка декора, ни византийской тяжести и пышности. И стоит церковка так незаметно, что она, Самсут Матосовна, внучка армянки, наверное, никогда бы не обратила на нее внимания, если бы не детские путешествия сюда с отцом за инструментами.
А, впрочем, с чего ей было и обращать? Бабушка Маро была партийной, и в семье никому никогда и в голову не могло прийти отправиться в церковь. Вся эта древняя богомольная традиция казалась давно ушедшей в прошлое стариной. Сама Самсут, уговоренная подругами, еще в застойные времена один раз сходила на Пасху в Преображенский храм — и почувствовала себя в этой атмосфере как-то неестественно, по-театральному притворно. «Словно у отца в театре, — помнится, подумала она тогда. — Только в театре все откровенно кривляются, а тут…»
Самсут всматривалась в храм, и в этот момент к ней невесть откуда подошла седая старая армянка с печальными глазами мадонны.
— Хочешь войти, джан? — низким голосом спросила она.
— Даже не знаю, — чуть вздрогнув, ответила Самсут. — Наверное, да.
— Какая ты у нас красивая, ахчи. Словно Гамаспюр.
— Спасибо, бабушка, — учтиво поблагодарила Самсут, не вполне понимая, с чем (или с кем?) ее сейчас сравнили.
— Входи, не бойся.
— Я… Я не знаю… Мне хочется войти. И в то же время у меня такое чувство, словно бы я… Словно бы я еще не готова. Мне… мне очень трудно объяснить.
— Я знаю, — улыбнулась армянка. — Это просыпаются в тебе праотцы. Тебя наполняет чувство грядущих перемен, которым обладают лишь те, кто сотни лет жил только надеждой и страхом…
«Сумасшедшая, — испуганно решила Самсут. — Или просто блаженная». А старуха меж тем продолжала говорить нараспев:
— Не успеет луна обновиться дважды, как мир твой изменится и ты изменишься вместе с ним. А с третьей новой луной ты войдешь в эти двери царицей. И хор пропоет: «Царю что дам я, с ним что схоже…»
С этими словами армянка ласково поцеловала Самсут в лоб и, осенив ее крестным знамением, важно и строго прошествовала в двери храма…
Возвратившись домой, Самсут безо всякой радости занялась хозяйством: скорее, по привычке, чем по склонности к порядку, быстро убрала развал, оставшийся после отъезда матери и Вана, приняла душ и прошла в гостиную. Как обычно в теплое время года, окно было открыто. По счастью, шум и пыль доходили до их огромной квартиры, расположенной во флигеле старинного дома, наполовину утратив свой напор. Это происходило, во-первых, потому что улочка сама по себе была маленькая, и двор ограждали от нее старые кирпичные ворота с узким проходом А во-вторых, густые заросли сирени внутри двора также в немалой степени смягчали давление безжалостного к своим обитателям города. Сирень эту посадила бабушка Маро, отметив тем самым рождение своей единственной и поздней внучки: она принесла саженцы со своей биостанции, а вообще-то, по-настоящему, их привезли из Персии, то бишь из нынешнего Ирана.
Самсут подошла к окну, вдохнула в себя вечерней свежести, поправила со лба выбившиеся волосы и устало присела на диван, стараясь не смотреть в зеркало, как назло стоявшее как раз напротив. «Сколько раз собиралась передвинуть — и все никак руки не доходят… или ноги не дотягиваются, — привычно подумала она. А потом мысленно лениво добавила: — Надо бы сделать, пока мамы нет…» Однако дальше мечтаний дело не пошло и сейчас.
Впрочем, Самсут напрасно так уж сетовала на зеркало: выглядела она вполне хорошо. Выразительные вишневые глаза ее и в тридцать два года не потеряли своей яркой влажности, пепельные волосы густо вились, талия оставалась достаточно тонкой, и только потяжелевшие бедра и морщины, сбегающие от тонкого, с горбинкой носа к смело очерченным губам, говорили о нежелании или, может быть, об отсутствии средств и возможностей ухаживать за собой. Ну, а то, что ту самую «пепельность» волосам придавала ранняя седина (вот они, атавизмы армянских кровей!)… А вы не замечали, что в этом мире встречаются порой редкой породы женщины, которым седина очень даже к лицу? Она их — ну совершенно! — не портит. Напротив, выгодно подчеркивает индивидуальность, свежесть кожи и блеск глаз. А глаза у Самсут блестели почти всегда. Тем удивительнее, что в жизни ее, несмотря на ее яркую и редкую для Северной Пальмиры внешность, действительно интересных событий происходило не так уж и много. И с годами она уже почти свыкнулась с этим — или, сказать точнее, заставила себя привыкнуть.
А из головы, меж тем, всё никак не шли две странные вечерние встречи — со стариком-армянином и с блаженной армянкой. А вдруг то был Знак, поданный ей кем-то свыше?.. Нет, глупости, мистика, чертовщина! На дворе — двадцать первый век, а она, школьная учительница, атеистка до мозга костей, будучи не способной самостоятельно изменить что-либо в своей жизни, теперь ищет какие-то знаки. Если уж на то пошло, вся жизнь — это один сплошной Знак. Любая мелочь в ней о чем-то да говорит. И вообще — понять, что тебе был дан Знак, можно лишь после того, когда что-то случилось. А в жизни Самсут уже давно и ничего не случалось. По крайней мере такого, чему нельзя было дать разумного объяснения. И потому — хватит об этом!..
Когда человек много думает,
заботы мира его подтачивают,
Сахар кажется ему горьким,
горечь кажется сладким напитком,
Холодная вода кажется огнем,
страшась огня, он, как свеча, тает.
Спокойная жизнь кажется трудной —
и нет ему покоя.
[1]
Книга 1
Гамаспюр
Глава первая
В подвалах адвокатуры
Санкт-Петербург, 7 июня 2001 года
Лето, нарушая все законы природы и северного города на болоте, в этом году стояло прекрасное, и даже унылые улицы рабочей Выборгской стороны, словно в праздник, сейчас были расцвечены жалкой зеленью газонов и редких деревьев.
По набережной, чуть сутулясь, шел высокий и худой человек лет тридцати пяти, придерживая рукой черные волосы, которые то и дело пытался растрепать надоедливый невский ветер. Но даже и ветер в этот день не приносил прохлады. Во всех движениях идущего скользила какая-то неуклюжесть, соединявшаяся, однако, с определенной грацией. Дойдя до переулка — финала своего недолгого путешествия, он несколько тоскливо глянул в сторону набережной, где краснели кирпичи печально известного всему Петербургу места, вздохнул, свернул налево и перед самым носом у проносящихся мимо «Жигулей» пересек дорогу.
«Хорошо, что хоть „Кресты“ рядом, далеко ходить не надо», — в сотый раз повторил он мысленно фразу, которая однажды показалась ему удачной. Она давно перестала ему нравиться, однако по каким-то непонятным законам продолжала звучать у него в голове всякий раз, как он здесь оказывался. Сергей Эдуардович Габузов вообще терпеть не мог этого района, почему-то наводившего на него тоску. Район этот был бездушный, до сей поры пропитанный ядом революционных событий. Наверняка неслучайно и в наши дни сюда, как на работу, регулярно наведывались пикетчики всевозможных мастей, разворачивали плакаты, потрясали в воздухе сухонькими кулачками, взывали, требовали… Короче, сотрясали воздух…
