— Ты пойми, Серый, я ж не отказываюсь, сказал — пятьсот бачков, значит, пятьсот и есть. Но через месяц. С баблом, понимаешь, временные трудности, аренда, то-се…
— Сколько можешь дать сразу?
— Когда?
— Завтра, максимум — послезавтра.
— Ну… сотни две, думаю, наскребу.
— Три, — на том и порешили…
Чтобы попасть к десяти утра в «Пулково», Габузову нужно было выходить из дому не позднее восьми. Сна не было ни в одном глазу, однако Сергей заставил себя лечь, дабы попытаться если не выспаться, то хотя бы забыться во сне. Но забыться предсказуемо не получалось.
В голову лезли мысли и образы самого дурного содержания. И все — «одно другого хужее». Все они, так или иначе, были связаны с Самсут Головиной. «Что, запала в душу армянская красавица?» — очень четко и верно сформулировала Карина. Именно что «запала». И «запала» в том числе и потому, что была во всей этой истории еще одна очень занятная, хотя и второстепенная деталь. Похоже, что собственно к французскому наследству она никакого отношения не имела, но между тем была чрезвычайно интригующа и важна для Габузова лично.
Имя. Имя, сначала названное Кариной по телефону, затем обнаруженное в компьютере Шверберга под номером «два» в списке наследников Луговуа, и, наконец, всплывшее из глубин памяти и тогда-то заставившее маленького Сережу крепко сжать свои еще совсем дохленькие кулаки.
Самсут. Редчайшее, насколько ему было известно, армянское женское имя, которое в сочетании с отчеством «Матосовна» порождало совпадение уже слишком невероятное, чтобы быть просто совпадением. Не случайно ведь тогда, в конторе, ему припомнилось проклятие прадеда Левона, повторенное дедушкой Тиграном в качестве заключительного аккорда его печального рассказа.
Рассказ этот Сергей слышал всего один раз, в девятилетием возрасте, и, казалось бы, должен был давно и прочно забыть. Однако ж, врезалось…
В то лето он гостил у деда в деревне и как-то после воскресного обеда, слишком сытый, чтобы тут же бежать на улицу к соседским ребятишкам, Сережа рассматривал фотографии из большой жестяной коробки, что обычно стояла в шкафу за стеклом. Дед Тигран сидел рядом и с улыбкой отвечал на расспросы любознательного внука: «А это кто? А это где?» И вот тогда Сережа достал из коробки очередную фотографию, наклеенную на картонку с красивой золотой виньеткой. Фотография была совсем старая, желтая, но изображение на ней все еще не потеряло своей четкости.
На фотографии, на фоне плотного сборчатого занавеса, стояли, лихо подбоченившись, два бравых джигита, один с короткой густой бородой, другой с пышными, закрученными, как у Буденного, усами. Одеты джигиты были в какие-то странные, очень длинные светлые кители с большими карманами. На поясе у каждого висели огромные деревянные кобуры, на груди — перекрестные патронташи. Голову бородатого украшала черная курчавая папаха, усатый держал такую же папаху в руке. Между ними, скромно опустив глаза, стояла совсем молодая девушка в белом платье.
— Деда, а это кто?
Дед Тигран взял у внука фотографию, долго и хмуро вглядывался в лица.
— Деда, ну деда… — нетерпеливо заныл Сережа.
Дед вздохнул, ткнул узловатым пальцем в усатого джигита:
— Это Дживан, мой старший брат…
— Дживан? Ты не рассказывал мне про такого брата.
— Это долгая история, джан. Долгая и очень грустная…
— Грустную не хочу… А этот? — Сережа показал на бородатого.
— Этого звали Геворк. Геворк Казарян. Лучший друг Дживана.
— Он, наверное, очень храбрый.
— Да, Геворк был доблестный и бесстрашный. Не случайно его прозвали Эллеон, по-вашему Лев… Вах, погибнуть так глупо!..
— Как он погиб, деда?
— Его убил Дживан…
— Ты ж сказал — они были лучшие друзья?!
— Так случилось, бала…
Дед Тигран замолчал, а Сережа, не унимаясь, потер пальчиком изображение девушки.
— А это кто?
— Это… — Дед опять замолчал, ноздри его гневно трепетали. — Тебе лучше не знать ее проклятого имени…
— Это из-за нее твой брат убил лучшего друга? Они что, оба любили ее? — Несмотря на юный возраст, Сережа прочитал уже немало книг из родительской библиотеки и почерпнул оттуда несколько историй о любви, соперничестве, ревности и мести.
— Эх, бала, эта история не про любовь… Это история про предательство… Ладно, слушай, знаю, что не отстанешь…
И дед Тигран начал свой рассказ:
— В чудесном городе Ван, похожем на райский сад, жили два друга-товарища Дживан и Геворк. И было у Дживана три брата и три сестры, а у Геворка не было никого, но жила в их доме девочка-сирота, которую, по доброте своей, приютили родители Геворка. Росла она тихой, скромной и благонравной, никто и подумать не мог, что в этой юной груди бьется черное, змеиное сердце… Шло время, Геворк и Дживан выросли сильными и храбрыми воинами, а девочка превратилась в красивую девушку. И вот в один воистину черный день Геворк объявил ее своей невестой. А стоял город Ван в чужой стране, населенной врагами, и, когда началась война, Геворк и Дживан взяли в руки оружие и, как сотни других молодых армян, пошли защищать свой город. А пока они воевали, в город пришли русские…
— Неужели русские и были наши враги? — прервал Сережа рассказ деда.
— Нет, враги были турки и курды, а русские были друзья, они пришли защищать нас. Но один молодой русский офицер стал заглядываться на невесту Геворка, а она — на него…
— Ага, понимаю, — закивал начитанный Сережа. — Это называется измена.
Дед только хмыкнул и продолжил рассказ:
— …Через несколько дней русские ушли гнать врага дальше, а дружина, в которой воевал Дживан, вернулась в город. А вскоре пришли вести о том, что враги обошли русское войско и скоро нападут на наш город. Тогда собрались самые мудрые люди города и решили, что мужчины останутся обороняться, а женщины, старики и дети покинут город и пойдут на север, в Россию…
Здесь усталость дня нынешнего, в первую очередь психологическая, все ж таки решила заявить о себе и, не спрашивая на то габузовского дозволения, легким пинком толкнула его в объятия Морфея. Вернее, в тепло рук какой-нибудь Морфины или Марфуши. Ибо Габузов был человеком старой формации, и ко всем этим содомитским штучкам относился с плохо скрываемой брезгливостью…
Ларнака, Кипр, 15 июня, ночь
…Вокруг царил колючий, коварный хаос, ее окружала хитрая чаща горных склонов, и с каждой секундой она делалась все выше и гуще. Деревья разрастались, ветки хлестали ее по лицу, ползучие растения обвивали ноги, и вдруг где-то наверху вспыхнул огонь, пробивая сияющую брешь в кромешной тьме. На Самсут торжественно падали длинные тени, а огонь все разгорался, обозначая черный гребень горы в нежно-розовом зареве. Огонь шел вниз, пламенные шеренги неумолимо двигались вперед, все вокруг трещало и гудело, но Самсут почему-то не было страшно. Наоборот, удивительное чувство общности и слиянности охватывало ее все сильнее, и скоро она сама превратилась в один из жарких языков пламени, дрожащим раскаленным воздухом поднимавшийся туда, к высокой горе…
