Обед или, вернее, ужин оказался просто замечательным, и Самсут, толком не евшая больше суток, с наслаждением уписывала и мясо, и овощи, и уж совсем какие-то непонятные и незнакомые ей блюда. Майрик смотрела на гостью, как на дочь, и незаметно подкладывала ей на тарелку новые порции.
Наконец, она решила, что пришло время и для того разговора, ради которого она попросила дочь привезти «преступницу» к ним домой.
— Овсанна немного рассказала мне о вас и вашей беде, — мягко начала она. — Правда, беда уже миновала, зато история ваша меня заинтересовала, ведь фамилия Тер-Петросян весьма известная. Я имею в виду не только знаменитого Камо, о котором нам всем рассказывали в школе. Но я бы хотела теперь перейти ко мне в комнату и поговорить с вами там.
Самсут, немного осоловевшая от еды, неожиданного радушия и, главное, от какой-то загадочной, но как будто совсем реальной связи происходящего с ее снами, поблагодарила и послушно пошла за Майрик. Вскоре они вошли в большую комнату — и Самсут буквально остолбенела: ей показалось, что она попала на два века назад, в детство кого-то из своих предков.
Наверное, это было типичное жилище небогатого купца или богатого ремесленника. Стены комнаты были уставлены странными, никогда не виданными ею креслами, накрытыми белоснежными покрывалами. Такие же чистые занавеси из простой ткани закрывали окна. Слева у стены стояло бюро с большими, старинными, но вполне исправными часами. Они опирались на две маленькие остроконечные подпорки и напоминали собой немигающий глаз великана. По обе стороны от них под стеклянными колпаками лежали яркие бумажные цветы, а перед ними возвышалась бутыль с водой и два стакана на ажурных блюдечках. Посередине комнаты стоял стол тоже под белоснежной скатертью с вышивкой, а на нем несколько старых фотографий в темных рамках, с которых смотрели печальные люди в непривычных одеждах. На стене же висело единственное украшение — большая, тоже старинная фотография двуглавой горы, белеющей на фоне яркого неба своими шапками. В простенке таинственно мерцало зеркало, в котором Самсут на мгновение увидела себя и Майрик, похожих, как две сестры.
— Как здорово! — прошептала она. — Это вы все… сами?
— Конечно, — рассмеялась Майрик. — Ведь по специальности я этнограф, закончила востфак.
— Это вы так жили в детстве?
Майрик засмеялась еще громче.
— Ну что вы! Или вы думаете, что мне сто пятьдесят лет? Я выросла на Литейном, в старой коммуналке. Но мне всегда хотелось почувствовать жизнь предков не только духом, но и, так сказать, бытом — и здесь, поскольку живем мы вполне обеспеченно, у меня появилась такая возможность. Знаете, здесь и чувствуется, и мыслится как-то совсем по-другому.
— О, да! — согласилась Самсут, подавляя желание подойти и погладить руками стол, зеркало, часы.
— Давайте все-таки сядем, — и Майрик придвинула ей странное кресло. — Это сетир, такое восточное сиденье, ими пользовались сирийские армяне в конце девятнадцатого века. Но оно очень удобное. — Женщины сели напротив друг друга. — Расскажите же мне поподробней о вашей бабушке — ведь, как я поняла, это она была Тер-Петросян.
— Да, Маро Тер-Петросян. Это фамилия ее матери, в память о которой бабушка дала мне имя Самсут… — И тут впервые за эти сутки нервы Самсут не выдержали, и она вновь расплакалась горько, как маленькая девочка, уткнувшись лицом в плечо Майрик. — Это… это такая грустная история.
И она рассказала доброй Майрик все, что узнала из тетрадки прабабушки Самсут — и из разговора с таинственным Хоровацем.
* * *
— …И больше я ничего не знаю… ничего… Почему я так поздно поняла, что без знания своих корней так плохо, так трудно, и тычешься как слепой котенок…
Майрик крепко обняла ее.
— Но ведь еще не все потеряно, правда? А главное — теперь у вас есть возможность.
— Какая? — убитым голосом всхлипнула Самсут.
— Как я уже сказала, Тер-Петросяны — фамилия известная, очень известная, и в Греции тоже. Я знаю, что в окрестностях Афин живет большая и богатая семья с этой фамилией.
— И… это у них кто-то погиб в автокатастрофе?!
— Слава богу, я ничего такого пока не слышала, но, может быть, им известно больше. У них, несомненно, есть родственники в Европе и в Америке… Возможно, отыщутся какие-то следы ваших предков, которые, судя по вашему рассказу, какое-то время жили в Константинополе. Словом, я думаю, что вам надо непременно увидеться.
— Но как?
— Ну, этот вопрос, скорее, к Овсанне — это она у нас имеет дело с таможней и визами. И, кстати сказать, именно этим вопросом она сейчас и занимается.
— Я даже не знаю, как благодарить вас…
— Люди должны помогать друг другу, а уж армяне — особенно. У нас было слишком тяжелое прошлое, чтобы можно было пренебрегать друг другом сейчас, правда? — Майрик ласково провела рукой по плечам Самсут, немного помолчала и неожиданно спросила: — А вы не читали Абовяна?
— Нет, — вновь потупив глаза, ответила Самсут, не решаясь добавить, что даже никогда не слышала такого имени.
Майрик подошла к книжной полке, достала с нее объемистый томик, полистала его и, наконец, остановилась на одной из страниц.
— Вот:
«Это — мы.
Мы — и не мы. Мы говорим, что не мы. Мы прикрываем рукой глаза и хотим увидеть в темноте другое.
Мы, армяне, принимая, не принимаем. До такой степени, что предпочитаем обманывать самих себя. Хотим подменить нашу страну. Не отказываемся от нее, но и не принимаем ее такой, какая она есть. Такой мы ее не хотим принимать. Ах, такой мы ее не хотим! Мучаемся, трудимся, стонем, веками тащим на своих плечах ужасающую бедность нашей земли, но, когда говорим о стране, то поднимаем голос до самой высокой ноты и во всю мощь легких кричим: „Страна райская!..“
Мы, армяне, — реалисты. Мы не ищем рая там, за облаками, в грядущей жизни, в мире неведомой символистской духовности, а хотим его здесь. Мы не мыслим вечности, но представляем себе наготу нашей земли и говорим: повсюду цветы, соловьи, журчат ручьи, цветут деревья и травы, рокочут реки…»
— Но, впрочем, хватит, — остановилась Майрик, закрыла книгу и, аккуратно поставив томик назад, вопросительно глянула на свою гостью. — А сейчас идите отдыхать. Как только возвратится Овсанна, я сразу же отправлю ее к вам…
Санкт-Петербург, 15 июня, вечер
Сергей откатил свою старую, верную подругу на Славкин автосервис, простился с ней без слез, но с легкой грустью в душе, упрятал во внутренний карман три зеленых бумажки с портретом изобретателя громоотвода, от предложения обмыть сделку отказался и двинулся в сторону метро. Отныне, и очень может так статься, что и навсегда, — пешком.
По дороге он набрал номер Толяна, и тот немало огорошил Сергея сообщением о том, что инцидент с отелем, оказывается, уже улажен, и что в данный момент гражданка Головина свободна аки птица. То бишь никакая гуманитарная помощь (она же — материальная жертва) со стороны Габузова более не требуется.
