Они отдыхали в тени под раскидистым деревом. Не зная точно,
куда им следует направиться, они шли наугад и сейчас вряд ли смогли бы
определить, где они находятся. Однако это их ничуть не беспокоило. В дорожных
сумках у них был запас провизии на несколько дней, выданный на Кухне Ведьм – по
крайней мере, он был рассчитан на несколько дней, но друзья, не в силах устоять
перед искушением отведать настоящей пищи после долгого поста в царстве Аида,
съели почти все дорожные припасы за раз.
– Ох, – вздохнул Ахиллес, – кажется, я
объелся.
– Я тоже, – сказал Одиссей. – Сегодня,
видимо, один из тех дней, когда мудрый Одиссей обедает не так, как подобает
обедать мудрецу. Ох, и вкусна же эта сельдь в винном соусе!
– Мне больше понравился паштет, – задумчиво
произнес Ахиллес, тяжело поворачиваясь на бок и поглаживая себя по раздувшемуся
животу. – Паштет из печени – вот настоящее искусство! Вряд ли они сумели
придумать что-нибудь лучшее за сколько-то там веков, прошедших с тех пор, как
мы покинули этот мир. В наш век печень просто жарили над очагом, добавляя лук.
И к тому же мы не знали, что такое соевый соус… Ну, как тебе это понравилось,
Одиссей?
– Бесподобно. После того, что мы ели во время осады
Трои… Кстати, мы вряд ли сможем вернуться туда сейчас.
– Да, вряд ли… А все-таки это была славная война.
Правда, Одиссей?
– Величайшая из тех, в которых я принимал
участие, – ответил Одиссей. – Лучшей уже не будет. Помнишь, как я
одолел Аякса?
– Я не могу этого помнить, – сказал
Ахиллес, – я был убит раньше. Вы боролись из-за моих доспехов.
– Да, причем я победил, – прибавил Одиссей с
гордостью.
– Отличные были доспехи, – вздохнув, произнес
Ахиллес. – И оружие… С таким оружием каждый дурак победит… Я не имею в
виду тебя, Одиссей… В этих доспехах я сразил многих знаменитых героев, и в их
числе Кикна и Троила
[52]
. Но мой самый выдающийся подвиг – это
победа над Гектором
[53]
. Он вошел во все книги рекордов.
– Я знаю, – заметил Одиссей.
– Я просто вспоминаю о днях своей славы, – сказал
Ахиллес. – А после этого меня поразила предательская стрела, пущенная
Парисом
[54]
… Черт возьми!.. О-ох, – протяжно вздохнул он,
стараясь устроиться поудобнее, – этот паштет… Послушай, Одиссей, тела, в
которых мы находимся сейчас…
– Ну?
– Как ты думаешь, хороши они или нет?
– Я полагаю, лучшие из тех, что нам могли предложить.
– Но у меня болит вот здесь, – Ахиллес показал на
свой живот.
– Ничего, пройдет. Небольшое растяжение мышц или, что
более вероятно, неумеренность в еде.
– Это не опасно?
– Нам сказали, что у нас будут здоровые, крепкие тела.
Право же, Ахиллес, ты тревожишься по пустякам. Неужели тебе никогда раньше не
случалось растянуть мышцы?
– Я что-то не помню, чтобы у меня когда-нибудь здесь
болело… Ах!.. И ноги тоже болят…
– Это потому, что мы немного пробежались. Ноги всегда
немного сбиваются, когда бегаешь. Даже когда просто ходишь – и то…
– Неужели мы чувствовали то же самое, когда у нас еще были
наши прежние тела? – спросил Ахиллес.
– Да, кажется, так оно и было. Ноги, впрочем, болели
гораздо меньше – ведь мы постоянно упражнялись в беге и метании копья, а
значит, были в гораздо лучшей форме. Мы настолько хорошо владели своими телами,
что просто не замечали всех этих мелких неприятностей. Мы привыкали к ним, так
же как привыкали и к тем удовольствиям, которые доступны живым.
– Я знаю, что настоящий мужчина не должен
жаловаться, – сказал Ахиллес. – Но, хотя я довольно плотно поел, тем
не менее я сейчас не отказался бы от добавочной порции паштета. И еще… нельзя
ли где-нибудь поблизости раздобыть питье?
– Как я рад, что рядом с нами нет ни одного из этих
вездесущих летописцев! – воскликнул Одиссей. – Что бы он сказал, если
б услышал, как знаменитый Ахиллес жалуется на голод и жажду!
– Ну и что же? Я испытывал те же самые чувства, когда
был жив, – возразил ему Ахиллес.
– Но на моей памяти ты никогда не жаловался на жажду и
голод. Ты был более чем умерен в еде и воздержан в питье. Казалось, ты никогда
не думал о таких низменных, земных вещах. Всеми своими помыслами ты устремлялся
к славе…
– Я и сейчас стремлюсь к ней! – воскликнул
Ахиллес, поднимаясь и морщась от боли. – Ой, как поясницу ломит!.. Ну,
ничего, не обращай внимания. Итак, в путь!
– Я готов, – ответил Одиссей, – но, видишь
ли, дело в том, что я не знаю, куда нам идти.
Ахиллес огляделся. Они лежали на мягкой траве на краю
прекрасной зеленой лужайки, окруженной густым лесом. Пока они перекусывали и
отдыхали после обильной трапезы, солнце успело подняться высоко и теперь стояло
почти в самом зените. Было около полудня. Свежий ветерок чуть шевелил высокую
траву, нагретую солнцем; пахло цветами, и весело щебетали птицы. Словом, это
был один из тех прекрасных дней, которые надолго запоминаются смертным. Нужно
ли описывать, какое впечатление произвела красота и свежесть майского луга на
двух друзей, вырвавшихся из мрачного подземного царства, где никогда не светит
солнце, не дует свежий ветер, не растут цветы и не поют птицы?
Можно было еще долго лежать в траве, полной грудью вдыхать
эти чудесные запахи, слушать, как перекликаются иволги в лесу, если бы не
присутствие трех женщин, сидящих на траве неподалеку от двух героев – эти особы
облюбовали солнечную лужайку для пикника. Что-то жуткое и неестественное было в
их фигурах. Все три были уже в летах, и их отнюдь не стройные тела облекали
классические белые туники. Взглянув на них, Одиссей подумал, что где-то видел
их раньше. После минутного размышления он догадался, что перед ним сами
Эвмениды
[55]
– адские существа античной эпохи, неумолимо
карающие людей и богов за измену и убийства. Встреча с ними не предвещала
ничего хорошего. Однако если уж самой судьбе было угодно столкнуть вас с тремя
сестрами лицом к лицу, надлежало держаться скромно, но в то же время
естественно, и разговаривать вежливо, избегая излишней вычурности и
куртуазности, чтобы ничем не прогневить их.
