Взгляд его на секунду вильнул в сторону, а рот повело. Я понял, что секретарша ему подмигнула.
— Ну, в общем, такое дело, — сказал я. — У меня всегда было такое чувство, что все мы тут — одна большая и счастливая семья. Все мы, кто на округ работает…
— Ага. Большая и счастливая, значит? — Он опять смотрел в сторону. — Продолжай, Лу.
— В глубине души мы вроде как братья…
— Та-ак.
— Мы все в одной лодке, и наваливаться на весла нам нужно всем разом.
Ни с того ни с сего шея у него вдруг как-то раздулась, и он выхватил из кармана платок. Затем развернулся на стуле спиной ко мне и закашлялся, отплевываясь и задыхаясь. Я услышал, как его секретарша вскочила и выбежала за дверь. Ее каблучки процокали по коридору к женскому сортиру — все быстрее и быстрее, пока она уже чуть ли не побежала.
Хоть бы напрудила в панталончики.
И еще я надеялся, что осколок шрапнели, засевший у Хендрикса под ребрами, пробьет ему легкое. Осколок этот стоил налогоплательщикам чертову кучу денег. Хендрикса и выбрали-то на эту должность потому, что он столько трепался про шрапнель. Не потому, что в о́круге собирался навести порядок или следить за тем, чтобы со всеми обращались по справедливости. А из-за шрапнели.
Наконец Хендрикс выпрямился и развернулся, и я ему сказал, что простуду надо лечить хорошенько.
— Я вам скажу, что́ сам всегда делаю, — сказал я. — Варю лук, а в воду потом давлю большой лимон. Ну, может, средний, а потом еще маленький, если…
— Лу! — резко сказал он.
— А? — ответил я.
— Я ценю твои сантименты — твой интерес, — но вынужден просить тебя перейти к делу. Что ты вообще хотел мне сказать?
— Ой, да это не…
— Лу, прошу тебя!
— Я тут вот чего подумал, — сказал я.
И рассказал ему. То же самое, о чем спрашивал Ротман. Только своими словами — эдак врастяжечку, медленно и неуклюже. Пусть помучится. Не все ж ему переживать из-за следа от спустившего колеса. А вся красота в том, что ему только и остается переживать.
— Господи, — вымолвил он. — Это ж у нас под самым носом, а? На видном месте лежит, если правильно смотреть. Это же так просто и ясно, что обязательно проглядишь. Как ни верти, а он должен был ее убить только после того, как сам умер. После того как уже не мог!
— Или наоборот, — сказал я.
Хендрикс вытер лоб — разгорячился, хоть врача вызывай. Ловить старого простака Лу на следах — это одно. Тут он спор. А моя версия просто его ошарашила.
— Ты понимаешь, что это значит, Лу?
— Ну, не обязательно это, — сказал я, кидая ему спасательный круг. После чего изложил про странные смертельные случаи то, что уже излагал Ротману. — Вероятно, так все и было. Из тех дико странных чудес, которые никто не может объяснить.
— Ну да, — сказал он. — Разумеется. Неизбежно — оно. А ты… э-э… больше никому об этом не говорил, Лу?
Я покачал головой:
— Мне самому только недавно взбрело. Конечно, если Конуэй еще будет кипятиться, когда вернется, я…
— Я б, наверное, не стал, Лу. Я вообще думаю, это будет крайне, крайне неразумно.
— В смысле, надо Бобу сперва сказать? Так я и собирался. Через голову Боба я б ни за что.
— Нет, Лу, — сказал он. — Я не об этом. Бобу нездоровится. Он и так от Конуэя довольно схлопотал. Мне кажется, не стоит его лишний раз нервировать. Тем паче если оно, сам говоришь, без последствий.
— Ну, — сказал я, — если это ничего не значит, то чего б…
— Давай оставим это между нами, Лу, — хотя бы на пока. Тихо посидим, посмотрим, что будет. В конечном счете, что мы еще можем? У нас есть за что зацепиться?
— Не очень, — ответил я. — Считайте, и не за что.
— Вот именно! Даже я бы лучше не выразил.
— Я вам скажу, что́ можно сделать, — сказал я. — Не очень трудно ведь будет собрать всех мужчин, которые к ней ходили. Их, наверно, человек тридцать-сорок всего, раз девица она была не из дешевых. Мы с Бобом — наши все — их бы собрали, а вы…
Видели б вы, как его по́том прошибло. Устроить облаву на тридцать-сорок состоятельных горожан — конторе шерифа раз плюнуть. Изучать же показания и предъявлять обвинения придется ему. А когда он с этим покончит, покончено будет и с ним. Его после этого не выберут и городским собаколовом, пусть даже шрапнель из ушей полезет.
Хотя на самом деле мне хотелось, чтоб он этим занимался, не больше, чем ему самому. Дело закрыто, защелкнулось прямо на шее Элмера Конуэя, и чертовски неплохо было бы его больше не трогать. А раз так, да и время к тому же было к ужину, я разрешил Хендриксу меня убедить. Сказал, что у меня насчет такого соображалка не работает и я ему очень благодарен за то, что мозги мне вправил. На том все и закончилось. Почти.
Перед уходом я все-таки дал ему рецепт от кашля.
К машине я шел прогулочным шагом, насвистывая; думал о том, какой славный все-таки у меня получился денек и с каким наслаждением я буду о нем рассказывать.
Через десять минут я разворачивался обратно к городу на Деррик-роуд.
Сам не знаю зачем. Хотя нет, знаю. Только с ней я мог бы поговорить, и она бы меня поняла. Но я знал, что ее там уже нет. И никогда больше не будет — ни там, ни где. Ее больше нет, и мне это известно. Поэтому… сам не знаю зачем.
Я поехал обратно в город, обратно к ветхому двухэтажному дому с сараем, где пищат крысы. И один раз сказал по дороге:
— Прости меня, детка. — Вслух сказал. — Ты никогда не узнаешь, как мне жаль. — А потом добавил: — Ты же понимаешь, правда? Еще пара месяцев — и я бы не смог остановиться. Я бы всю власть над собой утратил и…
О ветровое стекло слабо ударилась бабочка и опять упорхнула. Я ехал дальше и насвистывал.
Еще какой славный денек у меня получился.
Дома почти закончились припасы, и я остановился у магазина, кое-что купил — в том числе стейк на ужин. Приехал домой, закатил себе целое пиршество — и съел все подчистую. Витамины работали как надо. Да и все прочее. Я ждал Эми с нетерпением. И очень ее хотел.
Я вымыл и вытер посуду. Шваброй прошелся по кухонному полу — стараясь затянуть эту работу как можно дольше. Выжал половую тряпку, развесил на задней веранде, опять зашел в дом и посмотрел на часы. Стрелки будто примерзли к месту. Еще по крайней мере пара часов — только тогда она осмелится выйти из дому.
Работы мне больше не осталось, поэтому я налил кофе в чашку побольше и отнес ее в папин кабинет. Сел за его стол, закурил сигару и окинул взглядом полку с книгами.
Папа всегда говорил, что ему и так трудно отличать вымысел от фактов, чтоб еще и художественную литературу читать. Всегда говорил, что в науке путаница и без того, чтобы к ней приплетать еще и религию. Все это он говорил — но также утверждал, что и сама наука может стать религией, а широкому уму всегда грозит опасность сузиться. Поэтому на полках у папы стояло довольно много художественной литературы, а еще столько же — библейской; вероятно, как у проповедников.
