* * *
По-зимнему холодный солнечный свет искрился на молочно-белых сугробах.
К лесному домику Сонька вышла совершенно неожиданно. Она никак не ожидала, что счастливая судьба приведет ее к человеческому жилью, но оно было перед ней. Не верящая своим глазам, измотанная и обмороженная, воровка стояла перед деревянным жилищем, из трубы которого шел дымок, не решаясь приблизиться к нему. Она увидела, как из дома вышла худая высокая женщина в черном ватнике, взяла из пристройки дрова и скрылась за дверью. Сонька, с трудом держась на ногах, двинулась к избе. Толкнула тяжелую скрипучую дверь, в лицо ударило тепло и вкус еды, отчего слегка закружилась голова и подкосились ноги. Сонька оперлась о косяк, просяще посмотрела на удивленную, чрезвычайно худую женщину и, почти не разжимая губ, попросила:
— Помогите… — И медленно съехала на пол.
* * *
Потолок избы был низким, давящим, стены — черными от старости и копоти. В углу избы висела икона Спасителя с горящей лампадкой перед нею, в печи потрескивали поленья.
Воровка открыла глаза, не сразу поняла, где она находится. Почувствовала на лице что-то густое и липкое, провела по нему рукой, повернула голову в сторону хозяйки, возившейся возле печи. Та почувствовала ее взгляд, оглянулась. Молча вытерла о подол руки и подошла к постели.
— Это я тебя медвежьим жиром смазала, — объяснила. — Чтоб обмороженность ушла.
Сонька слабо улыбнулась.
— Спасибо.
— Беглая?
Сонька, не сводя с нее глаз, кивнула.
— Откуда бежала?
— Из Имана.
Хозяйка удивленно качнула головой.
— Как не замерзла?
— Хотелось жить, — улыбнулась Сонька.
Женщина вернулась к печке, налила в деревянную самоструганную миску похлебки, поставила перед беглянкой.
— Сразу много не ешь, помереть можешь.
Потом помогла ей сесть и сунула деревянную ложку.
— И не торопись, обожжешься.
Хозяйка со странным интересом наблюдала, как не спеша, ела молодая женщина, затем взяла тряпочку, вытерла ей подбородок.
— Не поверишь, за десять лет первый раз вижу живого человека.
— Одна живешь? — спросила Сонька.
— Не одна. С Богом, — строго ответила хозяйка, отбирая у нее миску. — На сегодня хватит. — Она внимательно посмотрела на беглянку. — Нерусская, что ли?
— Иудейка.
— Спаситель тоже был из иудеев. Значит, не самая худшая. За что осуждена?
— За воровство.
— Что воровала?
— Драгоценности.
— Золото, что ли?
— Не только. Больше бриллианты.
— Это не воровство, — махнула рукой женщина. — Баловство.
— А что есть воровство?
— Воровство? — женщина задумалась. — Воровство — это когда воруют души.
— Не поняла.
— Я и сама не до конца понимаю… Но самое страшное — когда у тебя отнимают веру. Веру в любовь, верность, честь. Веру в Господа. Тогда ворующий несет на себе смертный грех на несколько поколений вперед.
Сонька с интересом смотрела на странную женщину.
— Почему живешь одна, вдали от людей?
— А зачем мне люди, когда есть Бог?
— У тебя отняли веру?
— В Господа — нет. В людей — да.
— Кто?
— Люди.
Воровка села поровнее.
— Ты не похожа на простую.
— А кто тебе сказал, что я простая? Я из дворян.
— Здесь? Из дворян?!
— А что удивительного? — усмехнулась женщина. — В Сибирь дворян ссылали всегда.
— Ты из ссыльных?
— Муж. Может, слыхала про декабристов?
Сонька неуверенно пожала плечами:
— Вроде слышала.
— Значит, не слыхала. Выступили против государя, некоторых казнили, других сослали. В том числе и моего мужа. На рудники. На них муж и погиб. А я теперь здесь. Одна.
— У тебя украли мужа?
— У меня украли веру в людей. Муж шел на мятеж ради людского счастья. Оказалось, это никому не нужно. В первую очередь тем, ради кого муж рисковал карьерой, семьей, жизнью. Все закончилось предательством и позором. Выяснилось, что люди по природе своей не способны на верность и честь.
— А вы?
— Я? Я в какой-то степени тоже. Потому и нахожусь здесь. Замаливаю грехи.
— Вы предали мужа?
— Я сомневалась в его выборе. И даже осуждала. А сомнение и осуждение — тяжкий грех. Судить может только Бог.
— Как вас зовут?
— Никак. Зачем тебе? Просто женщина, баба…
Она замолчала, глядя в черную стену перед собой, в ее облике была отрешенность и вечность.
Потрескивали поленья в печи, горела лампадка перед иконой, негромко гулял снежный ветер за окном.
* * *
Пригревало весеннее солнце, тихо подтаивал снег, трескалась кора деревьев, подавала радостные звуки почуявшая тепло птичка.
Женщина провожала гостью. Сонька была одета в ватник хозяйки, на ногах — тяжелые сапоги с коротким голенищем. Та вывела Соньку за ограду, перекрестила.
— Ступай. С Богом.
— Спасибо тебе.
— Скажешь спасибо, когда доберешься до железки. Отсюда с месяц ходу.
— Доберусь.
— Опять воровать будешь?
Сонька улыбнулась:
— Так ведь не грех это. Баловство… А потом надо на что-то жить.
Женщина с укором усмехнулась:
— Гляди, как бы не оказалась снова в этих краях.
Воровка подошла к ней почти лицом к лицу, доверительно прошептала:
— Не окажусь. Найду Володю, поговорю с ним, и если у нас сложится, воровать больше не буду.
— Он ведь предал тебя.
— А может, я его? Я ведь тоже не была святой.
Женщина с сожалением покачала головой.
— Предавший однажды непременно предаст и в последующем.
— Да, это о нас двоих. О нем и обо мне, — согласилась Сонька.
Низко поклонилась и пошла прочь.
— Не забудь детей проведать, — крикнула вдогонку хозяйка избы.
— Не забуду.
Женщина осенила ее крестом, долго смотрела вслед, пока та не скрылась в густой, почерневшей к весне тайге.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Была ранняя весна. Уже набухали почки на редких петербургских деревьях, журчали грязные ручейки вдоль тротуаров, плыли по узким каналам подтаявшие льдины.
