Артистка подошла к лоточнице, попросила:
— Миленькая, не угостите пирожочком?
— Угощу! — кивнула та. — Так угощу, что колбасой покатишься, профура!
Табба виновато пожала плечами, сделала несколько шагов, оглянулась. Увидела, как к лотку подошли двое студентов и стали выбирать пирожки порумянее и погорячее. Лоточница принялась любезно помогать им, весело отшучивалась, кокетничала.
И в этот момент артистка решилась.
Она рванулась к лотку, с ходу схватила пару пирожков и, хромая и спотыкаясь, побежала прочь.
— Держи ее! — заорала вслед лоточница. — Держи воровку!.. Люди добрые, украла!
Студенты по добровольной прихоти с гоготом кинулись догонять бродяжку, один из них ловко сделал ей подножку, и Табба со всего маху растянулась на асфальте.
Студенты подцепили ботинками выпавшие из ее рук пирожки, по ходу поддали воровке по спине.
— В участок ее, сучку! — продолжала надрываться лоточница. — Где городовой?.. Зовите городового!
Парни, шутя-играя, подхватили артистку, стали тащить поближе к лотку, но она вдруг — то ли от боли, то ли от злости — сильно толкнула одного из них, поднырнула под другого, успела все-таки подхватить с земли один пирожок и бросилась в ближнюю арку.
Студенты нехотя пробежали за нею несколько метров, швырнули вслед оставшимся пирожком и зашагали дальше, смеясь и обсуждая приключение.
Было слышно, как недалеко заливался свистком городовой.
Табба забежала в одно из пустых парадных, поднялась на второй этаж, забилась в темный уголок и стала жадно жевать грязный, но все-таки еще теплый пирожок.
Вытерла губы, прислушалась.
Было тихо и гулко.
Она вынырнула из парадного, пересекла круглый двор, попетляла по другим закоулкам и оказалась на Невском.
Отсюда до ее театра было рукой подать.
Артистка, стараясь держаться подальше от праздной нарядной публики, добралась до улицы, ведущей к театру оперетты, двинулась в его сторону.
Подойти поближе к главному входу Табба не решилась. Пересекла шумную площадь, пугая и настораживая своим видом гуляющих, нашла свободную скамейку в сквере, как раз напротив театра, уселась и стала с напряженным вниманием наблюдать за входом в театр.
До начала спектакля оставалось не более часа, и народ уже начинал подтягиваться.
Здесь же, в сквере, играл духовой оркестр, на фронтоне театра трепыхалась большая афиша, анонсирующая спектакль «Орфей в аду» с именем новой примы — некой госпожи Прилуцкой.
Поначалу публика была малоприметная и не представляющая интереса. Но неожиданно ко входу с грохотом подкатили два модных автомобиля, из них вышли братья Кудеяровы и в сопровождении двух ярких молодых девиц направились к парадному входу в театр.
Прима некоторое время не сводила с них глаз, затем поднялась и тяжело побрела прочь.
Около полуночи на окраине Охты, где на выезде из города стоял довольно плотный жандармский пост, появились три крытые телеги, сопровождаемые четырьмя конными конвоирами.
Навстречу повозкам из дежурного домика вышли два жандарма, старший, ротмистр по званию, крикнул ленивым повелительным тоном:
— Стоять!
Обоз остановился, с передней верховой лошади спрыгнул на землю старший конвойный, направился к жандармам.
— Кого везешь?
— Арестантов.
— Куда?
— В Нарву.
— Показывай документы.
Старший конвойный достал из планшета грубой кожи требуемые бумаги, передал жандармам. Те, подсвечивая двумя керосиновыми фонарями, принялись изучать их.
— Мужики или бабы? — спросил ротмистр.
— Бабы, — ответил конвойный. — Убийцы.
— Лярвы! — выругался младший по званию. — Таких не в Нарву надо, а в Сибирь! Пожизненно!
— Своими руками порешил бы этих биксов! — тяжко вздохнул конвойный. — Но не нашего ума дело, господин ротмистр.
— Вот и я об этом. — Жандарм сложил вчетверо бумаги, распорядился: — Показывай. Надо на морды их глянуть!
Они двинулись к телегам, жандармы стали по очереди поднимать брезент, подсвечивать фонарями лица арестанток.
Женщины были пожилые и не очень, смотрели они на мужчин угрюмо, нерадостно, руки всех были схвачены наручниками.
— Может, ловите кого? — поинтересовался старший конвойный.
— Думаешь, для забавы проверяем? — ухмыльнулся ротмистр. — Ловим одну мурловку, самую лихую из них.
— Уж не Соньку ли, часом, Золотую Ручку? — со смешком спросил конвойный.
— А ты откель знаешь?
— Так ведь о ней все поганки эти лопочут. Сказывают, сбежала она.
— От нас хрен сбежишь. — Ротмистр вынул из кармана френча сложенную фотографию, показал конвойному. — Видал? К каждой морде примеряю. А как примерю, так сразу ручки ее золотые — браслетиком!
На снимке Сонька была в образе мадам Дюпон — улыбающаяся, в красивом платье, в шляпе.
— У нас таких нет, — сказал конвойный.
— Это у вас нет, а у нас такие завсегда. — Жандарм шутливо толкнул своего подчиненного в бок, и оба чему-то заржали.
Жандармы двинулись к следующей телеге, стали внимательно всматриваться в лица, сверяя их с фотографией Соньки. Когда желтый свет лампы упал на лицо Соньки, ротмистр неожиданно насторожился.
— Ну-ка, ну-ка… Чего-то рожа больно знакомая у тебя. — Оглянулся на помощника: — А ну-ка глянь, Петро.
Петро склонился к Соньке поближе, тоже поднес фонарь. Достал фотографию, приложил к лицу воровки.
— Да не, вроде не она.
Ротмистр отодвинул его, стал сравнивать лицо воровки со своим снимком. Приказал:
— Ну-ка улыбнись, лахудра. Покажи клыки, говорю!
— Зачем? — Прямо перед ее лицом болтались увесистые карманные часы ротмистра.
— Красоту твою неземную желаю узреть!
Воровка поближе подалась к жандарму, послушно оскалилась, показав черные от цинги зубы, и в тот же миг выдернула из кармана его мундира часы.
— Смердишь, сука, — оттолкнул тот ее и распорядился: — Пущай едут.
— Поехали! — скомандовал старший конвойный. — Конвой, зреть в оба!
Обоз тронулся, стал постепенно растворяться в темноте. К телеге, где находилась Сонька, подъехал старший, весело сказал ей:
— Ну, Софья Ивановна, теперь, кажись, дорога свободная.
— Не загадывай раньше времени, — ответила она и достала часы жандарма. — Возьми, вдруг ротмистр кинется.
— Щипнула, что ли? — засмеялся конвойный.
