Вор Кабан, прихрамывая, брел не спеша вдоль Екатерининского канала, спиной чувствовал за собой хвост из двух персон, но не оглядывался, пока не вышел на Невский проспект.
Здесь коротко повернул голову, убедился в наличии шпиков, крутнул головой, хмыкнул и побрел по людному и равнодушному ко всему происходящему проспекту. Вглядывался в лица встречных и обгоняющих, надеясь узреть кого-то знакомого, но все были чужие, неизвестные.
С Невского Кабан повернул на Литейный и снова желал увидеть хотя бы одну близкую физиономию.
Филеры терпеливо и внимательно отслеживали его, создавали видимость необязательной прогулки, о чем-то непринужденно беседовали.
Изюмов осторожно приоткрыл дверь палаты, просунул туда вначале цветы, затем вошел сам. Из первой комнаты была видна вторая, где лежала Табба.
Катенька вопросительно посмотрела на хозяйку, та безразлично кивнула.
Хотя Табба не спала, артист аккуратно, на цыпочках пересек пространство, остановился в дверях, виновато улыбнулся.
— Здравствуйте. Надеюсь, не очень обременил?
— Входите, — негромко произнесла прима. — Только цветы оставьте Катеньке.
— Как прикажете.
Изюмов передал букет прислуге, вернулся к больной, присел на краешек стула.
— Не буду надоедлив. Всего лишь на пару минут.
Прима махнула Катеньке, чтобы та покинула палату, повернулась к посетителю.
— Что в театре?
— Вас ждут-с.
— Вместо меня в спектакли никого не вводили?
— Не приведи Господи! — перекрестился Изюмов. — Даже допустить подобное невозможно. Вы незаменимы.
— Благодарю. — На глазах Таббы выступили слезы.
— Ничего-с… Все хорошо-с… — пробормотал артист и даже осмелился поцеловать ей руку.
— Вы славный, — сказала прима.
— А вы восхитительная… Восхитительная и любимая.
— Перестаньте. — Табба достала платочек, промокнула глаза. — Что еще нового в театре?
— Ничего-с… — Изюмов задумался, пожал плечами, повторил: — Определенно ничего-с… — после чего с видимым колебанием вспомнил что-то и добавил: — Разве нечто касаемо моей персоны, но это совсем неинтересно.
— На войну, значит, решили не идти?
— Не совсем так, — пожал плечами артист. — Гаврила Емельянович попросили не делать этого.
— Гаврила Емельянович? — удивилась девушка. — С чего бы это?
— Понадобился им.
— По какой причине?
— Причина тайная, — почему-то шепотом ответил артист. — Распространяться о ней не положено.
— Не положено так не положено, — равнодушно отозвалась Табба и отвернулась к стенке.
— Вы обиделись?
— Нет, просто думаю.
Изюмов посидел в каком-то смятении, легонько коснулся одеяла.
— Знаю, я вам мало приятен, а от этого еще больше меня терзает совесть.
— Совесть терзает, надо исповедаться, — спокойно посоветовала девушка.
— Вот я и хочу… Позвольте мне это сделать.
Она в изумлении повернулась к нему.
— Исповедаться — мне?
— Именно вам, — кивнул тот. — Грех мой перед вами.
Табба сбросила ноги и, прикрыв их простыней, села на кровати.
— Говорите.
Изюмов огляделся, шепотом сообщил:
— Гаврила Емельянович велел шпионить за вами.
— Почему?
— Не смею знать. Думаю, по причине вашей неблагонадежности.
— Вы говорите сущую чепуху. В чем же я неблагонадежна?
— Клянусь, не знаю, — снова перекрестился артист. — Только велели докладать им о всех ваших встречах и другом времяпрепровождении. При беседе также присутствовал чиновник из департамента полиции.
Табба посидела какое-то время в глубокой задумчивости, затем неожиданно взяла руку артиста, поднесла к губам, поцеловала.
— Благодарю вас…
— Боже, что вы делаете? — От восторга Изюмов едва не задохнулся. — Я недостоин этого.
— Достойны. Вы предупредили меня, чем уберегли от беды.
Оба снова помолчали, затем Табба повернула лицо к визитеру, глаза ее горели.
— Я знаю… Я поняла, в чем их беспокойство. Я вам скажу, только вы об этом никому. Ни одному человеку!.. До тех пор, пока я не подам вам знак!.. И тогда вы спасете меня!
— Вы пугаете меня, госпожа Бессмертная.
— Слушайте и молчите. — Она приложила руку к его губам. — Это моя семейная тайна. — Прима приблизилась почти вплотную к Изюмову, зашептала: — Вы услышали и забыли!.. Клянитесь!
— Клянусь, — деревянными губами произнес артист.
— Про Соньку Золотую Ручку слышали?
— Читал в газетах.
— Она была здесь! — Табба была похожа на помешанную.
— Этого не может быть, — возразил Изюмов. — Ее ищет вся полиция Санкт-Петербурга!
— Была!.. И не одна!.. С полицмейстером и со своей дочкой!
Артист не выдержал, перекрестил ее.
— Свят, свят…
— Вы мне не верите?
— Непременно верю!
Табба заглянула ему в глаза.
— Вижу — не верите!.. Но я не сумасшедшая!.. Я хочу, чтобы меня ни в чем не подозревали!.. Я желаю спокойной и достойной жизни!
— Почему вы их боитесь?
— Кого?
— Соньку и ее дочку.
— Не боюсь!.. Просто я не желаю их видеть! — путано объяснила Табба. — Они мне никто! Чужие! Я прогнала их! Понимаете?
— Разумеется.
— И вы храните эту тайну!.. До тех пор, пока я не велю раскрыть ее!.. Если мне что-то станет угрожать, я дам вам знать. И вы сообщите полиции, где искать Соньку Золотую Ручку! Не я, а вы!.. Пусть все думают, что это идет от вас!.. Пусть вас награждают и благодарят. А я буду только радоваться этому. Вы поняли меня? Поняли?
— Понял, мадемуазель… Конечно понял. Благодарю… — И Изюмов снова приник к руке примы.
Конспиративная квартира благотворительного союза «Совесть России» находилась недалеко от Сестрорецка, и добраться сюда, освободившись от хвоста, особых трудностей не представляло. Местность была довольно лесистая, болотистая, с плохими дорогами.
Карета с паном Тобольским подкатила к явочной квартире через полчаса после прибытия туда поэта Рокотова. Поэт гостеприимно и даже радушно, что никак не вязалось с его обликом, встретил поляка, взял под руку и повел в сторону двухэтажного деревянного дома, стоявшего в черном ряду ему подобных.
