ПРИМА ОПЕРЕТТЫ — ДОЧКА СОНЬКИ ЗОЛОТОЙ РУЧКИ.
ГОСПОЖА БЕССМЕРТНАЯ БЫЛА СООБЩНИЦЕЙ ТЕРРОРИСТА РОКОТОВА.
БУДЕТ ЛИ ПУБЛИКА ТЕПЕРЬ АПЛОДИРОВАТЬ ГОСПОЖЕ БЕССМЕРТНОЙ?
Новый полицмейстер, сухощавый и желчный генерал Круглов, был до такой степени разгневан фактом газетных публикаций, что дошел до крика в адрес подчиненных. Он держал в руках целую пачку свежих газет, размахивал ими перед собой.
— Кто вбросил материал газетчикам?.. Кого следует привлечь к ответственности за разглашение следственной тайны?.. Как теперь мы будем ловить злоумышленников и осталась ли хотя бы крошка доверия граждан к нашей полиции?
В его кабинете находились пятеро чиновников следственных и судебных органов, среди которых были также те, кто уже занимался расследованием дела Соньки, — следователь Гришин и судебный пристав Фадеев.
— Департамент следует подвергнуть тотальной чистке, — произнес старший судебный пристав Конюшев.
— Что значит «тотальной»? — резко повернулся к нему полицмейстер.
— Посписочно. Время всеобщего разброда, которое мы сейчас наблюдаем, непременно способствует проникновению в наши ряды всяких прохвостов и провокаторов.
Круглов подошел к нему, уставился белыми немигающими глазами.
— Вот вы сейчас являете собой самый верный признак тех самых прохвостов и провокаторов!.. Вы это понимаете?
— Никак нет, господин генерал.
— А я объясню! — заорал полицмейстер. — Своим намерением провести тотальную чистку вы посеете в органах такую панику и недоверие, что немедленно разбегутся самые верные и самые проверенные кадры!.. От растерянности разбегутся!.. От оскорбления! От стыда за честь мундира! Вы хотя бы понимаете, что творится в стране? — Он вдруг рванул погоны с плеч старшего судебного пристава, а следом за ними все остальные знаки отличия. — Вы разжалованы!.. За преступную глупость и провокационные намерения!.. Вон отсюда!.. Вон!
Совершенно потерянный, Конюшев попятился к двери и буквально вывалился из нее.
Полицмейстер сделал несколько шагов по кабинету, успокаиваясь, поднял взгляд на замерших присутствующих.
— Газетчиков и прочую сволочь заткнуть!.. Агентов мобилизовать! Самим работать круглосуточно!.. Соньку и прочую падаль задержать в три дня и судить самым беспощадным образом по законам военного времени!
— У вас на столе дело террориста Тобольского, — робко напомнил Егор Никитич.
Круглов подошел к столу, перелистал лежавшую там папку с бумагами, жестко приказал:
— Судить!.. И на Сахалин!.. На пожизненную каторгу!.. За убийство следует наказывать убийством!
Когда занавес пошел вверх, в зале театра вдруг раздались свист, крики возмущения.
— Позор!
— Вон со сцены!
— Убийцу под суд!
— Дочке воровки здесь не место!
Табба вначале не поняла, выйдя на сцену с привычной улыбкой и поставленным движением, поймала начало партии, и тут в нее полетели яйца, помидоры, прочая дрянь. Прима прикрылась рукой, но прямо в лицо ударило что-то вязкое и липкое, она вскрикнула.
Артистка метнулась из стороны в сторону, увидела орущий зал, озлобленные лица и сломя голову бросилась со сцены.
Лицо актрисы было красное, в следах от слез, грима и брошенной из зала какой-то гадости. Ее все еще колотило, она не знала, куда девать руки, и все время убирала их за спину.
Гаврила Емельянович задумчиво расхаживал по кабинету, смотрел на носки собственных лакированных штиблет, о чем-то тяжело думал. Неожиданно предложил:
— Выпить желаете?
— Вина?
— Чего-нибудь покрепче.
Директор налил в два бокала коньяку, чокнулся с примой, медленно, с пониманием вкуса выпил.
— Главное сейчас — никакой паники, — сказал он, улыбнувшись. — Паника — лучший друг худшего, — и сам хохотнул собственному афоризму.
Без стука открылась дверь, и в кабинет вошел мрачный Егор Никитич.
— Дурит народ под окнами, — буркнул он, подал руку директору, бросил в кресло портфель. — Жаждет вашей крови, мадемуазель, — взглянул он на актрису.
— Публика — дура! Хуже уличной девки, — заявил Гаврила Емельянович. — То возносит до небес, то топчет в коровью лепешку.
Следователь увидел бутылку с коньяком, налил себе тоже, выпил. Уселся напротив девушки, положил руки на острые колени.
— Надо пересидеть, переждать. Если у нас сложится все по-задуманному, через месяц поклонники обо всем забудут, и вы опять окажетесь на недосягаемой высоте.
— Что значит «если у нас сложится все по-задуманному»? — не поняла прима.
— Вот об этом сейчас будет разговор. — Егор Никитич еще налил себе и директору, чокнулись, выпили, не предложив этого артистке. — Надеюсь, вы наконец готовы к серьезному сотрудничеству?
— В чем?
— В раскрытии преступления.
— Но я действительно ничего не знаю такого, что могло бы вам помочь.
— Вы — не знаете, мы — подскажем, — улыбнулся следователь и свойски подмигнул директору. — Вы ведь были однажды в доме князя Брянского?
— Была.
— Вам предстоит отправиться туда.
— Зачем?
— Изложу… Сейчас все изложу, — не желая раздражаться, произнес Гришин. — Мы уверены, что Сонька с дочкой прячется именно в этом доме.
— Я должна разузнать об этом?
— Детка, — положил ей руку на плечо директор, — не надо торопиться. Егор Никитич сейчас все объяснит.
Следователь благодарно ему кивнул, сцепил пальцы под подбородком.
— В ближайшие дни мы отправим вас туда под предлогом передачи еще одной записки от подельников. Если воровки в доме, записку у вас примут. Либо дворецкий, либо сама девочка-княжна.
— А если выйдет сама Сонька?
— Это наиболее подходящий вариант. Вы передаете ей листочек с каракулями, обмениваетесь необходимыми фразами с матерью, затем выходите за ворота и сообщаете нам о результате.
— Вы ее арестуете? — испугалась Табба.
Следователь, а за ним и директор рассмеялись.
— Нет, мы вручим ей букет цветов, — пошутил Егор Никитич. — Вам все, дорогая, понятно?
Артистка подумала, тронула плечами.
— В общем, все, — повернулась к директору. — А когда я снова смогу выйти на сцену?
— Сможете, милая, непременно сможете. Не можем же мы терять такой бриллиант, как вы! — погладил тот ее по спине. — Но давайте все-таки по порядку. Вначале одно, затем другое.
— Золотые слова, — поддержал его Гришин и внимательно посмотрел на девушку. — Значит, вы готовы помочь нам?
