Табба села, аккуратно сдвинув ноги.
— Что вы можете сказать по поводу всего услышанного вами? — спросил судебный пристав.
Воровка подумала, пожала плечами, произнесла с прежним акцентом:
— Все это крайне странно.
— Что именно?
— Эта девушка артистка? — пренебрежительно кивнула Сонька на дочку.
— Вам это неизвестно?
— Известно, я была на ее спектакле. — Женщина обвела насмешливым взглядом присутствующих. — Я должна сказать, она вполне успешно справилась с ролью, которую вы ей предложили.
— Вы полагаете, это представление?
— Не более чем.
— Простите, мадам, — подключился товарищ прокурора, — ни одна артистка не сможет сыграть то, что пережила сейчас эта девушка. Она — ваша дочь!
— Моя дочь?.. Не-ет. Госпожа — очень талантливый человек, и я ей аплодирую! — Сонька действительно сделала несколько изящных хлопков. — Эта девушка — не моя дочь.
— То есть вы отрекаетесь от нее?
— Как можно отречься от того, кого нет? Но!.. — Сонька подняла палец. — Если бы родная дочь сказала что-нибудь подобное против матери, ее следовало бы проклясть!
— Так прокляните!
— Не могу. Это не моя девочка.
— Врешь!.. — сквозь слезы выкрикнула Табба. — Ты все врешь!.. Врала, когда я была маленькой и ты привозила мне игрушечного Мишку. Врешь и сейчас, когда из-за тебя моя жизнь полетела бог знает куда! К чертям полетела!.. Так сознайся хотя бы сейчас, уйди от лжи и при этих господах скажи, что ты моя мать!
Сонька холодно смотрела на нее.
— Вы желаете, чтобы я вас прокляла?
— Да, да, желаю!.. Прокляни меня, свою несчастную дочку! Может, хотя бы это поможет мне вылезти из болота, в которое я провалилась. Провалилась и гибну!
— Нет, — повела головой воровка. — Это слишком большой грех, чтобы решиться на такое. Даже если это касается чужого человека.
Полицмейстер решительно поднялся, так же решительно распорядился:
— Девушку к фельдшеру. Мадам — в камеру. В одиночку!.. Пусть подумает о грехах своих и чужих!
Таббу, плачущую и полуобморочную, вывел из кабинета судебный пристав, после чего вошли два тюремных охранника, взяли с двух сторон Соньку и подтолкнули к выходу.
— Что, господа, будем делать? — спросил оставшихся озадаченный полицмейстер.
— Тугая штучка! — ухмыльнулся следователь.
— Это мы поняли и без ваших комментариев! — поставил его на место Круглов. — Прошу конкретные предложения!
— Может, сразу в холодный карцер? — неуверенно предложил товарищ прокурора.
— И чего вы добьетесь?.. Кашляющую, чахоточную даму?.. И потом, сколько надо ее там продержать, чтоб она раскололась!.. Три года одиночки на Сахалине ничего не дали!
— Может, ей дать подсадную? — снова произнес следователь.
— У вас есть такие?
— Будем искать. Стараться, господин полицмейстер, — улыбнулся Егор Никитич. — Непременно найдем.
Время было уже к полуночи, когда Катенька проснулась от того, что в спальне госпожи что-то тяжело упало. Она приподнялась с постели, прислушалась. Какое-то время было тихо, затем послышались стон и странные звуки, словно кто-то скребся в дверь.
Прислуга торопливо подошла к двери спальни, осторожно попыталась приоткрыть ее. Дверь не поддавалась. Катенька налегла посильнее и тут увидела, что на полу лежит Табба и жестами показывает, чтобы ей помогли.
Девушка подхватила хозяйку под мышки, стала поднимать ее.
— Барыня, что с вами? — И тут поняла, что она сильно пьяна. — Вам плохо?
— Помоги сесть, дура, — пробормотала артистка.
Катенька с трудом дотащила ее до кресла, кое-как усадила в нем, спросила:
— Может, чаю?.. Или кофею?
— Телефон, — показала Табба на аппарат на столике.
— Вы желаете позвонить?
— Телефон, сказала!
Прислуга подтащила столик с телефоном, сняла трубку.
— Какой номер вызвать?
— Сама! — вырвала из ее рук трубку Табба. — В театр буду звонить. Директору!
— Уже поздно, барыня. Скоро полночь, — объяснила девушка.
— Полночь? — свела брови та, повторила: — Полночь… — И вдруг с силой сбросила телефонный аппарат на пол, двинула его ногой. — Скоты!.. Твари! Кто-то в полночь уже спит, а кто-то сходит с ума. — И показала на недопитое вино в бутылке на тумбочке возле кровати. — Принеси!
— Может, достаточно? — осторожно возразила Катенька. — Лучше я вам подам чаю.
— Вина!
Девушка послушно принесла бутылку и бокал, Табба собственноручно наполнила бокал до краев, захлебываясь и превозмогая себя, выпила. Посидела какое-то время в отупении, подняла голову на девушку.
— Пьяная, да?
— Немножко.
— Врешь, пьяная. По-скотски пьяная. — Снова помолчала, тяжело повела головой. — И ничем этот ужас отсюда не вытравить. Ничем… — Вдруг обхватила голову руками и стала плакать тихо, скуля, скрипя зубами.
Катенька присела рядом с ней, принялась успокаивать, гладя ее по распущенным волосам.
За окошком — ночь. Окошко маленькое, зарешеченное, под самым потолком камеры, едва пропускает свет.
Камера тоже совсем крохотная — три на четыре метра. Почему-то два лежака. Серые, грязные стены давят, ломают кости, выворачивают руки, сжимают грудь. Непонятно, куда себя девать, чем заняться, на чем остановиться.
Сонька мерила камеру из угла в угол широкими шагами, иногда останавливалась, будто прислушивалась к чему-то, принюхивалась. И снова принималась ходить… Из глотки вырывался то ли стон, то ли хрип, воровка сжимала добела кулаки, иногда в бессилии била ими по стене, царапала грязную известку.
В это же время, около полуночи, когда Петербург накрыла густая, темная ночь, возле ворот дома Брянских остановилась карета, из нее вышел господин в черном плаще с капюшоном, коротко нажал на кнопку звонка.
Это был следователь Егор Никитич.
Сонно подала голос за соседним забором собака и замолчала.
— Кто нужен? — спросил недовольный голос привратника.
— Попросите госпожу Брянскую.
— Барышня спят. Приходите завтра.
Гришин потоптался в неопределенности, снова нажал на кнопку.
— Чего опять? — разозлился Семен.
— Разбуди дворецкого. Есть важное дело.
— Ходют тут по ночам, все спать неймется, — проворчал привратник, и по грузным шагам было слышно, что он направился к дому.
