Швейцар здесь был новый и, судя по всему, не знал артистку в лицо, поэтому окинул ее привычным внимательным взглядом, поинтересовался:
— Вы к кому, мадам?
— К Гавриле Емельяновичу.
— Как доложить?
— Артистка Бессмертная.
Глаза швейцара округлились.
— Ах, это вы? — Он тут же направился наверх, суетливо предупредив: — Я сейчас доложу.
Табба осталась ждать. Вестибюль был пуст, только один раз прошла какая-то артисточка, удивленно взглянувшая на бывшую приму и с приклеенной улыбкой бросившая:
— Приятно вас видеть, госпожа Бессмертная.
Швейцар вскоре вернулся, вежливо поклонился гостье.
— Милости просим… Гаврила Емельянович ждут-с.
Табба поднялась привычным, сотни раз хоженным лестничным маршем, миновала несколько коридоров и оказалась возле высокой, в свежей позолоте директорской двери.
Ладони девушки вспотели, она сжала их, однако перчаток снимать не стала, толкнула дверь приемной.
Директорская секретарша, высокая дородная дама, из бывших актрис, улыбнулась посетительнице, низким голосом произнесла:
— Минуточку.
Она скрылась за дверью кабинета и вскоре вернулась обратно.
— Вас ждут, милочка.
Табба благодарно кивнула и вошла в кабинет.
Гаврила Емельянович, никак не изменившийся за это время, с радушной улыбкой и протянутыми руками двинулся навстречу артистке, взял руку девушки, поцеловал нежно и почти томно.
— Боже, как давно я вас не видел.
— Кто же вам мешает? — улыбнулась Табба и увидела в кабинете молоденькую славную артисточку.
— Дела, детка, дела. — Директор оставил ее, подошел к сидевшей девушке, нежно приложился к ее руке. — Жду вас завтра в это же время.
Девица гордой походкой покинула кабинет, Табба с усмешкой спросила:
— Готовите мне замену?
— Вы, моя прелесть, незаменимы. — Оценивающе окинул Таббу с ног до головы, вздохнул: — Столь же прелестна, как прежде. — И поинтересовался: — Кофию?.. Вина? Что ваша душа желает?
— Нет, благодарю, — покрутила головой девушка и объяснила: — Моя душа желает честной беседы с вами, Гаврила Емельянович.
— Простите, — удивился тот. — А разве я когда-либо беседовал с вами нечестно?
— Всякое бывало, — ушла от ответа Табба. — Мне надо понять, какова моя участь.
— Она прелестна и лучезарна!
— Я говорю серьезно, Гаврила Емельянович.
Директор вдруг убрал улыбку, сел за стол, внимательно посмотрел на бывшую приму.
— Слушаю вас, сударыня.
— На что мне рассчитывать?
— В театре?
— Да, в моем театре.
Гаврила Емельянович поднес ладони ко рту, коротко дунул в них, на какое-то время задумался.
— Честно?
— Да, честно.
— В ближайшее время ни на что.
Огромные глаза Таббы стали медленно наполняться слезами.
— Не надо, — попросил директор. — Слезы здесь ни к чему. Вы спросили, я ответил. Ответил честно, как вы просили.
Девушка достала из сумочки носовой платок, вытерла слезы, высморкалась.
— А что же мне делать?
— Ждать.
— Ждать чего?
— Когда все уляжется. Полиция успокоится, публика простит, театр снова полюбит вас. — Гаврила Емельянович вздохнул, мягко улыбнулся. — Вы полагаете, я не переживаю из-за вас?.. Еще как! В конце концов, я несу убытки!.. Публика стала хуже ходить в театр. Раньше шли на вас, а сейчас на кого? Ваше место пустое, оно ждет вас! — Помолчал, добавил: — Ну и, кроме того, вы мне нравитесь как девушка… Как женщина.
— Мне не на что жить, — произнесла с заложенным носиком Табба. — Меня могут выгнать из квартиры.
Директор после паузы поднялся, открыл дверцу сейфа, извлек оттуда три сотенные бумажки, протянул артистке.
— Все, чем могу.
— Откупные? — усмехнулась она.
— Скорее, аванс, — ответил мужчина и шутливо добавил: — Рано или поздно вам придется его отрабатывать.
— Лишь бы не было поздно, — сказала Табба и поднялась. — Более ничего вы мне сказать не можете?
— Ничего, кроме того, что услышали и что получили.
— Благодарю вас, — тихо произнесла девушка и, запрокинув голову, едва сдерживая слезы, покинула кабинет.
Она спустилась по роскошной театральной лестнице в вестибюль, задыхаясь от подступающих слез, кивнула удивленному швейцару и вышла на улицу.
Чуть не попав под экипаж, пересекла булыжную неровную площадь, вошла в сквер, бросила взгляд в поисках пустой скамейки и тут увидела сидящего поодаль Изюмова.
В его позе, в фигуре было столько одиночества, никчемности, отчаяния, что все это немедленно обращало на себя внимание.
Табба подошла к нему, присела рядом.
Артист медленно повернул к ней голову, чему-то усмехнулся и снова стал смотреть на свои жалкие, истоптанные башмаки.
— Гнусно… — тихо произнес он. — Все крайне гнусно. И страшно.
До слуха донеслись звуки духового оркестра, и можно было различить печальную мелодию «Амурских волн».
— Раненых везут… С войны, — зачем-то сказал Изюмов. — А может, убитых.
— Куда пропали? — спросила Табба.
Тот пожал плечами.
— Разве может пропасть то, чего нет? — И добавил: — Никуда.
— Обижены на меня?
— Отнюдь. Все было правильно. — Изюмов странно посмотрел на девушку, странно усмехнулся. — Я — ничтожество. А с ничтожеством поступать по-другому невозможно.
— Вы обедали сегодня? — неожиданно спросила бывшая прима.
— Нет. Более суток как не ел.
Она открыла сумочку, достала двадцатирублевую купюру, протянула артисту.
— Благодарствую, — произнес тот и спрятал деньги. — А я намеревался предложить вам работу.
— Работу? — удивилась артистка. — Чтоб не сдохнуть?
— Примерно. Петь в ресторане. Я уже дал согласие, сегодня выступление. — Изюмов повернул голову к девушке. — Не желаете присоединиться?
Та тронула плечами.
— Не знаю. Пока не готова.
— Может, заглянете? Посмотрите на мой дебют?
— Я вас в театре видела.
— То другое. Здесь веселые, пьяные. Надеюсь, щедрые.
— Какой ресторан?
— «Инвалид».
— «Инвалид»? — удивилась Табба.
