— Я не смогу гарантировать, что полностью обеспечу вашу безопасность.
— А он сможет?
— Он грезит вами.
Табба неторопливо отпила кофе, с усмешкой заметила:
— Нет ничего опаснее, когда кто-то кем-то грезит. Такие предают в первую очередь.
— Я желал как лучше. Он в любой миг может прийти на помощь.
Бывшая прима поставила чашку на стол.
— Значит, так, в самое ближайшее время я съезжаю от вас.
— Куда?
— Пока не решила.
— Я постараюсь найти что-либо подходящее.
— И снова сдадите меня?
— Позвольте оправдать ваше доверие, сударыня!
Бессмертная поискала глазами прислугу, позвала:
— Катенька! — И, когда та вошла, объяснила: — Мы отсюда съезжаем. Попроси Антона, чтобы он вместе с Ильей подыскал подходящее место.
— Какой-нибудь отель?
— Нет, только не в отель. Такое место, чтоб нас не видела и не знала ни одна собака!
Очную ставку старпома и капитана «Ярославля» проводили Конюшев и Фадеев. Ильичев выглядел хуже некуда — истощенный, тяжело дышащий, постоянно кашляющий и из-за боли в спине едва сидящий на табуретке.
Капитан Углов был бледен, собран, бесстрастен. Смотрел на своего старшего помощника с искренним участием. Не выдержал, спросил:
— За что ж вы его так?
— Что? — оторвался от бумаг Фадеев.
— За какие провинности так истязаете человека?
— За какие провинности? — судебный пристав отодвинул бумаги, встал из-за стола. — Совесть… Есть такое понятие. Вот совесть его и истязает.
— Я полагаю, что перед вами кристально честный человек!
— А вы?
— Что — я?
— Вы также кристально честный господин?
— Вы в этом сомневаетесь?
— Весьма серьезно. Иначе вы бы не находились в этой комнате.
— У вас есть основания для моего задержания?
— Весьма весомые… Сколько, говорите, лет вы знаете господина Ильичева?
— Более пятнадцати.
— Получается, не менее пятнадцати ходок на Сахалин?
— Примерно.
— Теперь подсчитаем… Если один каторжанин на пароходе — это, условно, сто рублей. А если трое — триста. За двадцать лет сколько вы умудрились заработать?
Капитан молчал.
— Сонька и ее подельники сколько вам принесли?
— Вы, господин, шьете к жилетке рукава! — огрызнулся Валерий Петрович. — У вас нет никаких доказательств.
— Доказательство перед вами, капитан, — вмешался Конюшев, показав на старпома. — Если хватит мудрости и мужества, выслушайте своего помощника.
Старпома вдруг стал душить кашель, он согнулся на табуретке чуть ли не пополам и все никак не мог успокоиться.
Наконец Ильичев разогнулся, поднял на капитана глаза.
— Не выдержал, Валерий Петрович, — произнес слабым голосом. — Били как раз по почкам, и не выдержал. Прости меня, Христа ради, — неожиданно он медленно сполз с табуретки, встал на колени. — Слаб я оказался, капитан. Не телом — душой. Предал… Зря ты мне во всем доверялся. Прости… — Он стал плакать.
Фадеев подошел к двери, позвал:
— Конвойный!
В комнату протиснулся коренастый надсмотрщик. Пристав распорядился:
— Распорядись отправить арестованного в госпиталь!
— Слушаюсь, ваше благородие!
Ильичева увели, Конюшев подошел к Углову.
— Кто и сколько заплатил за переброску Соньки с шоблой на материк?
Углов молчал.
— Поручик Гончаров?
Капитан по-прежнему не отвечал.
— Сколько он выложил?
— Не понимаю, о чем вы спрашиваете.
— Разъясню, — следователь бросил взгляд на Фадеева, тот согласно кивнул. — Ваш старпом не жилец. Отбиты все почки… А вас мы отпускаем.
— Как? — не понял Валерий Петрович.
— Отпускаем. Но с условием. Деньги, которые вы получили от Гончарова, вы передаете нам.
— Их у меня нет.
— Достанете. В противном случае мы достанем вас. Причем достанем основательно — без скидок и поблажек.
Капитан поднялся, горло его пересохло.
— Когда принести и сколько?
— Пять тысяч золотом.
— У меня нет таких денег.
— Пять тысяч.
— Завтра?
— Сегодня в полночь на Потемкинской лестнице… После этого вы сможете вернуться на свой прославленный пароход.
Некоронованный вор Одессы Шлёма Кучер сидел в своей шикарной хавире на диване, смотрел на столичного гостя с интересом и легким недоверием.
Кроме него, здесь находились Сёма Головатый и еще какой-то низкорослый крепкий мужичок.
— И вы, уважаемый, хотите мне навешать сопли на уши за то, — говорил Шлёма, — что вы найдете-таки Соньку Золотую Ручку в нашем городе?
— Я для этого приехал, — улыбнулся Улюкай.
— А зачем, скажите, она вам — эта больная и совсем уже никому, кроме полиции, не интересная дама?
— Она — Сонька Золотая Ручка.
— А я — Шлёма Кучер.
— Ей нужно помочь. Ей, ее дочке и мужу.
— Муж — это тот самый биндюжник, который шлендает по Дерибасовской и гадит косточками из-под вишен на все мостовые?
— Было бы неплохо его заарканить.
— Зачем? Вы хотите иметь себе беременную голову?
— Он наверняка что-то знает о Соне.
— Не делайте мне, уважаемый, смешного!.. Этот поц или совсем слабый на голову, или его накололи каким-нибудь морфием, чтоб он забыл не только за Соньку, но даже за свое родное имя.
— Остается надеяться, что Сонька или ее дочка сами как-то объявятся?
— Остается надеяться, что вы что-то поймете за Одессу и перестанете надувать щеки. Потому что або пшикните, або лопнете. А от этого всегда запах.
Улюкай рассмеялся:
— Ладно, понял… Какой совет, Шлёма?
— Совет один, уважаемый… Берешь этих моих головорезов, — кивнул на Сёму с низкорослым, — топаешь с ними на Дерибасовскую, наслаждаешься нашими бессовестными девочками, а заодно загребаешь одну лярву, которая каждый день пасет твоего поца. Вот она таки тебе что-то и расскажет про Соньку.
— Кто она?
— Кто она? — переспросил Шлёма и обратился к низкорослому: — Кто она, Эмик?
