Табба неожиданно метнулась в сторону, однако офицер придержал ее:
— Стоять, сударыня. — И махнул полицейским за кулисами. — Взять под стражу!
На сцену с двух сторон вышли несколько полицейских, довольно обходительно взяли приму под руки и повели со сцены.
И тут случилось нечто. Зал взорвался криками, визгом, свистом…
Некоторые зрители ринулись на сцену. Их пытались остановить полицейские, толкали, сбрасывали вниз, а зал скандировал:
— Позор!.. Позор!.. Позор!
— Бегите, — прошептала Катенька Даше. — Меня не ждите.
— А бриллиант?
— Пусть будет у вас. Никому не отдавайте, — и снова подтолкнула. — Бегите же, меня не ждите!
Девочка поспешно стала пробираться по ряду, наступая на чьи-то ноги, извиняясь и оглядываясь. Катенька пробиралась следом.
Гаврила Емельянович перехватил прислугу в толпе, как только она вышла из зала.
Отвел к стенке, спросил:
— Где он?.. Давайте сюда.
— Что? — не поняла Катенька.
— Бриллиант… Камень. Он ведь у вас.
— У меня нет никакого камня.
— Врете!.. Бессмертная сказала, он у вас. Доставайте его. Где он?
— Я не знаю, где он!.. Госпожа его мне не давала!
— Врешь! Все врешь, дрянь! — директор оттащил Катеньку в дальний угол. — Немедленно отдайте камень! Вы отсюда живой не выйдете!
Катенька сильно оттолкнула его.
— Я вам уже сказала — камень не у меня!
— Дрянь паршивая! — Гаврила Емельяныч стал обыскивать девушку, лихорадочно шаря по всей ее одежде. — Куда вы его спрятали?.. Где он? Признавайтесь!
— Оставьте же меня!.. Никакого бриллианта у меня нет! Он у госпожи!
— Твари!.. Мрази! — Филимонов продолжал обыскивать ее. — Все равно вы мне его отдадите!.. Все равно он будет моим!
Катенька наконец вырвалась от него и пустилась бежать, расталкивая публику.
Даша также убегала — от театра, от толпы, от полицейских. Убегала, крепко держа в руках сумочку с бриллиантом.
…Бессмертную полицейские вывели из театра, даже не позволив ей переодеться.
Она шагала в сценическом платье. Гордо вскинув голову, глядя на беснующуюся вокруг публику, не уворачиваясь от летящих на нее цветов, не убирая снисходительной усмешки с губ.
Народ выстроился в две шеренги, многие пытались прорвать полицейский кордон, дотянуться до любимицы руками, прокричать ей что-то важное, искреннее.
Табба увидела в толпе оцепеневшего Изюмова, любезно помахала ему, затем, поддерживая длинное платье, спустилась, и уже перед самой пролеткой, в которую надлежало сесть, оглянулась и натолкнулась на чей-то взгляд.
Это был Икрамов.
Он стоял в стороне от публики, смотрел на приму отрешенно, бесстрастно.
Бессмертная с помощью полицейских шагнула в пролетку, лошади тут же взяли быстрый ход, и под восторженные крики, аплодисменты и свист кавалькада экипажей покатилась в сторону Владимирской улицы.
К ночи, когда приодетая и расслабленная публика вывалилась на Дерибасовскую на ежевечерний прогулочный моцион, Сонька, голодная, измученная, уставшая, набрела на местечко в конце улицы, пристроилась на обочине недалеко от трех нищих бродяг — двух мужиков и женщины, сиплым, еле слышным голосом стала просить:
— Господа, подайте копеечку на кусок хлеба и глоток воды… Сил никаких. Ноги не держат, глотка слиплась. Не пожалейте, люди добрые, копейку, ей-богу подохну. Не думала, что когда-нибудь придется просить милостыню, а вот довелось. Будьте милостивы, господа, подайте на хлеб и воду…
Какая-то жалостливая дамочка бросила ей пятак, другие же проходили мимо, стараясь держаться поодаль от нищенки.
— Господа, много просить не буду. Всего лишь на хлебушек и воду.
Бродяги какое-то время удивленно наблюдали за новоявленной соседкой, затем решительно поднялись, направились к Соньке.
— Пошла геть, гундявка! — приказала баба. — Тут место насиженное!
— Мне бы поесть, — попросила та потресканными губами. — И попить…
— А ты кто такая, босячка, чтоб тут сидеть и портить своим видом господам настроение! — выдвинулся вперед один из мужиков.
— Я — Сонька Золотая Ручка.
— Или у меня в ухе засвербило, или ты гавкнула чтось смешное? — приставил ладонь к уху мужик. — Кто ты?
— Сонька Золотая Ручка.
— Степан! — махнул бродяга подельнику. — Еще одна Сонька объявилась!.. Иди глянь!
Степан, могучий, заросший густой грязной бородой, уставился на Соньку.
— Сонька, говоришь?
— Сонька, — кивнула воровка.
— Та самая?
— Та самая.
Он неожиданно ухватил ее за шиворот, резко вздернул на ноги.
— А ежели Сонька, чего милостыню клянчишь?
— Моя дочка в полиции, — прошамкала Сонька. — Михелиночка.
— А у меня братка в полиции!.. Игнатушка! — заржал Степан. — И что ж, потому я должен наглеть и другим жить мешать?.. Пошла отсюда, прошмандовка! — Он подхватил ее под мышки и поволок в ближнюю подворотню. — Сейчас поглядим, какая из тебя Сонька-Манька!
Двор был глухой, грязный, заставленный старыми деревянными бочками. Степан с размаха швырнул на них Соньку, она сумела подняться, бросилась было бежать, но ее догнали и стали бить.
Били с каким-то непонятным остервенением и радостью — ногами, кулаками, какими-то досками. Она пыталась увернуться от ударов, даже защищалась, потом скрутила свое худое слабое тельце, свернулась калачиком и лишь постанывала, пряча голову между локтей.
Вскоре она затихла, бродяги удовлетворенно высморкались, отплевались и направились к своему «насиженному» месту, оставив лежать между бочек неподвижное тело женщины.
Таббу определили в «Крестах» в точно такую же камеру, как когда-то ее мать, — мрачную, затхлую, узкую, с обшарпанными стенами, с протекающим рукомойником, с окошком в кованой двери.
Бессмертная в бессилии и ярости мерила камеру широкими шагами из угла в угол, беспомощно смотрела на зарешеченное окошко над головой, прислушивалась к глухим голосам за дверью, вновь принималась ходить, что-то выкрикивая, царапая себе лицо, впиваясь ногтями в штукатурку. Временами она опускалась на колени, давя в себе стон.
Дело Бессмертной рассматривалось в городском суде.
Любопытные, газетчики, фотографы стали собираться загодя, желая любыми путями попасть на процесс.
Когда наконец дверь открыли, народ туда ломанул с такой силой, что едва не снес охрану и судейских чиновников.
