Федор тут же ударил снова, на этот раз жестче и сильнее, от чего Лука завыл:
— Боже, больно!.. Пощадите!.. Помилуйте невиновного!.. Боже!
Вой избиваемого подхлестывал палача все больше, он бил уже без остановки, получая от этого удовольствие и азарт, ловко менял размоченные в бочке розги и вновь принимался за привычную и даже любимую работу.
Вскоре Лука затих, и лишь большое тело грузно вздрагивало от очередного удара.
Никита Глебович оставался сидеть на своем месте, нервно курил, отбрасывая на снег окурки часто и нервно. В какой-то момент не выдержал, поднялся и зашагал прочь широким, спотыкающимся шагом.
Хибарка, в которой жил все эти годы Михель, находилась недалеко от сараев, в которых складывали дрова и уголь. Михелина с трудом пробралась по почти невидимой тропинке к развалюхе, в нерешительности постояла перед входом, толкнула скрипучую дверь.
Несмотря на день, здесь было сумрачно. Девушка с трудом освоилась с темнотой, негромко позвала:
— Михель… Ты здесь?
Из угла послышался стон, затем из вороха соломы приподнялась какая-то бесформенная фигура, и слабый голос Михеля произнес:
— Кто? Чего надо? — от побоев и выбитых двух зубов он шепелявил еще больше.
— Это я, Михелина… Я ненадолго.
— Здесь темно.
— Я на ощупь.
Девушка подошла к Михелю поближе, он попытался встать, она вернула его на место. Нашла какой-то ящик, присела на него.
— Ты узнал меня?.. Я Михелина, Сонина дочка.
— Узнал, — прохрипел тот. — Зачем пришла?
— Соня велела. Беспокоится.
— Как она?
— В бараке. Даже на работу не вышла. — Девушка тронула его за рукав, погладила. — А как ты?
— Плохо, — ответил Михель. — Болит все. Сильно били.
Она опять коснулась его руки.
— Их наказали, Михель. Овечкину дали пятьдесят плетей.
— Не надо было, — мотнул головой тот. — Разве он виноват? Все виноваты.
Михелина склонилась к сумасшедшему, прошептала:
— Михель… Я тебя не узнаю, Михель. Ты говоришь как нормальный. Не как сумасшедший. Как это?
— Спроси Соню, она все скажет.
— А мне объяснить не хочешь?
— Долго объяснять. Главное, чтоб ты никому об этом не говорила. Особенно остерегайся начальника. От него можно ждать любой пакости… Ты ведь у него вроде прислуги?
— Он велел сейчас зайти к нему.
— Он первый раз видел, как добивают человека?
— Наверно.
— Тогда определенно не ходи. Он сейчас не в себе. Ненормальный.
— Боишься за меня? — улыбнулась девушка.
— Боюсь. Ты ведь моя дочка.
— Знаю, — Михелина приобняла сумасшедшего. — Я еще приду к тебе. — Стала осторожно пробираться к выходу. Остановилась, с прежней улыбкой произнесла: — Все будет хорошо. Я ведь чья дочка? Соньки и Михеля! — и закрыла за собой дверь.
Поручик был крепко пьян. Сидел на стуле посредине комнаты, смотрел на Михелину тяжело, угрюмо.
Девушка стояла напротив, молчала.
— А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! — не выдержал поручик. — Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?! Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего крута! У нас было все, у них — ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!
— Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, — тихо произнесла Михелина.
— Спать? — переспросил поручик. — Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?
— Надо постараться, поручик.
Гончаров поднялся.
— Как вы сказали?.. Поручик? — он сделал пару шагов к ней. — А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто — Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?
— Мне лучше уйти, — сказала она. — Вам надо побыть одному.
Она повернулась и услышала окрик.
— Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!
Михелина замерла.
Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.
Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.
Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.
Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его — сильно, с размаху, в лицо.
От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:
— Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!
Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.
В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.
Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:
— Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.
— Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, — плакала Михелина. — Он отвратительный, мама.
— Я тебя предупреждала, дочка.
— Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.
— С господами это случается.
— Может, потому что был пьяный?
— Может, и поэтому. Поживем — увидим.
— Он сказал, что сгноит меня.
— Тебя?
— Думаю, тебя тоже.
— Я тоже так думаю.
