Тот торопливо приблизился, замер в двух шагах.
— Вы ведь меня все еще любите, Изюмов? — почему-то шепотом спросила Табба.
— Бесконечно, — так же шепотом ответил тот.
— И готовы служить?
— Вне всякого сомнения. Вечно-с!
— В таком случае просьба: вы прекращаете слежку за мной, на вопросы Гаврилы Емельяныча и следователя несете всякий бред и чепуху, о неприятностях, грозящих мне, сообщаете немедленно и без вранья.
— С радостью исполню. Только как я вас разыщу?
— Я сама вас разыщу, — улыбнулась Табба, подмигнула и направилась к театру.
…Филимонов на этот раз встретил гостью сухо и едва ли не официально. Жестом показал на стул, заметил:
— Вы, мадемуазель Бэрримор, исключительно пунктуальны.
— Воспитание, — улыбнулась она.
— Плюс к этому — английская кровь! — поднял палец Гаврила Емельянович.
— Английской крови во мне никакой. Больше — еврейской.
— Бэрримор — еврейская фамилия?
— Не думаю. Но евреи, вы знаете, любят принимать распространенные фамилии в странах, которые они определяют для жительства.
— Верное замечание, — несколько удивился Филимонов и уселся напротив. — Так с чем вы пожаловали, мадемуазель?
— У вас плохо с памятью, сударь? — вскинула брови гостья.
— Нет, я все отлично помню. Но мне важно еще раз услышать о ваших намерениях.
Табба посмотрела на него с удивлением.
— Намерение одно — играть в вашем театре. Директор расхохотался.
— Насколько нахально, настолько же прелестно! — Он взял ее руку, поцеловал пальчики. — С чего начнем-с?
— Я вам нравлюсь?
— Весьма.
— И вы желаете завести со мной интрижку?
— Почему нет?.. Вы мне — любовь. Я вам — карьеру. Устраивает такой обмен? — Филимонов снова взял руку гостьи.
— Не совсем, — освободилась она от него. — Я должна иметь гарантии.
— Гарантии вашего выступления на сцене?
— Моей карьеры. Причем карьеры успешной.
— Но вы ведь непрофессиональная актриса?!
— Кто вам сказал?
— Вы сами об этом говорили.
— Я пошутила.
— Но я ведь тоже немного разбираюсь в актрисах!
— В актрисах. Но не во мне.
— А что же в вас особенного?
— А вы не догадываетесь?
Директор сглотнул сухость в глотке.
— Даже не могу предположить.
Бессмертная сняла очки, чуть приподняла локон волос, показывая шрам.
— Видите?
— Что это? — не сразу понял директор.
— Шрам.
— Что из этого?
— Меня пытались убить, но промахнулись.
— Даже такое было в вашей жизни?
— Представьте.
— Кто этот негодяй?
— Некий артист… А теперь вот так, — Табба неожиданно сняла с себя парик. — Так я вам никого не напоминаю, Гаврила Емельянович?
Тот отшатнулся.
— Госпожа Бессмертная?
— Вы удивлены?
— Удивлен. Причем крайне.
— Врете. Вы ведь едва ли не с первого моего появления здесь поняли, что я никакая не Жозефина Бэрримор. Поняли и продолжали играть дурочку.
— Со второго, — уточнил Гаврила Емельянович. — Первый раз я ничего такого даже не заподозрил, клянусь. — Вытер вспотевший лоб рукавом, спросил: — А ради чего вы ломали со мной комедию?
— Из пустого интереса.
— Талантливо, ничего не скажешь.
— Теперь вы готовы взять меня в театр?
Филимонов молчал, изумленно разглядывая бывшую актрису.
— Я размышляю, — наконец сказал он. — Что будет с публикой и обществом, если я решусь на подобный шаг.
— И что же будет?
— Я даже придумал заголовки для газет: «Изуродованная, но не побежденная!» «Героиня дна снова на сцене!» «Квазимодо наших дней!»… Представляете? Билеты нарасхват, народ висит на люстрах, поклонники вешаются на собственных галстуках!
— Представляю, — бывшая актриса размахнулась и отпустила Филимонову хлесткую болезненную пощечину. — Запомните, я буду мстить. Мстить театру, публике, вам. Это будет особый Квазимодо наших дней! — Она вскочила и быстро покинула кабинет.
На парадной лестнице, с растрепанными волосами, держа в руке парик и очки, Табба едва не сбила с ног удивленного Гришина, миновала насмерть испуганного Изюмова, пересекла вестибюль и исчезла в сером, наливающемся сыростью дне.
Егор Никитич вошел в кабинет, повесил фуражку на вешалку, взглянул на растерянного директора и спросил:
— Что за фурия выскочила от вас?
— Госпожа Бессмертная.
— Это была она?
— А вы не узнали?
— Честно говоря, нет. С чем приходила?
— С мордобоем, — ответил Гаврила Емельянович, показав красную, вспухшую щеку.
— Приставали?
— Хуже. Даже не прикоснулся.
Гришин взял из буфета бутылку с водой, жадно выпил.
— Значит, спектакль отменяется?
— Он был, но быстро закончился.
— А как быть со вторым действующим лицом? С Ибрагимом Казбековичем? Намерены подставить вторую щеку?
Филимонов болезненно рассмеялся.
— От пощечины князя полголовы может слететь.
— Что верно, то верно. Может и саблю достать!.. Будем дальше разыгрывать оперетту?
— Опасно, — вздохнул директор.
Но вы ведь час назад изображали из себя отчаянного храбреца и декадента, — с насмешкой заметил Гришин. — Вам даже жить надоело!
— У господ артистов есть такое понятие: заигрался. Теперь давайте думать, как выкручиваться.
— Думайте вы, а я буду созерцать. По вашей же схеме.
Директор взглянул на часы, постучал по стеклу ногтем.
— С минуты на минуту горец будет здесь. С чего начнем?
— Начинайте с женщин. Во-первых, их у вас в вертепе предостаточно. Во-вторых, это любопытно любому мужчине. А в-третьих, подобный разговор всколыхнет чувства горячего князя.
В дверь раздался стук, и в кабинет вошел князь Икрамов.
— Милости просим, князь, — немедленно откликнулся хозяин кабинета.
Тот поздоровался за руку с каждым, вопросительно улыбнулся.
— У вас такие лица, будто готовите мне сюрприз.
