— Не убивайте, мадемуазель… Пожалейте. У меня трое детей.
— Деньги и изделия в сумку! Быстро!
Хозяин выгреб из ящичков кассы всю выручку, сунул ее в приоткрытую сумку Таббы, затем точно так же поступил с выбранными ею украшениями.
В салоне стоял легкий дым от выстрелов.
Бессмертная спиной стала отступать к двери. В какой-то момент она вдруг увидела, что Шмулькин метнулся к телефону, и немедленно выстрелила в него несколько раз.
Ювелир рухнул на пол.
Табба захлопнула сумку, окинула быстрым взглядом помещение, остановилась на насмерть перепуганном приказчике, приложила палец к губам.
— Не вздумай орать!
Спокойно вернулась к пролетке, уселась, бросила извозчику:
— На Сенную!
Катенька и извозчик Антон покинули Таврический сад. Девушка держала в руках надувной шарик, парень нес целую вязанку свежих баранок.
— Меня госпожа заругает, — сказала Катенька Антону. — Наверное, с ума сходит.
— Ничего, — утешил ее он. — Мы через пять минут будем на месте!
— Все равно нехорошо. Я первый раз так задерживаюсь.
— Потому как первый раз встретила кавалера!
Извозчик помог девушке сесть в пролетку, забрался на облучок, ударил по лошади.
— Пошла, родимая!.. Застоялась, небось!
…Катенька с шариком и с баранками поднялась на свой этаж, нажала кнопку звонка.
Дверь открыла Табба — спокойная и тяжелая.
— Где болталась?
— Это вам, — протянула прислуга ей шарик.
— Что это?
— Шарик. Мне подарили.
— Кто? Граф?
— Нет, графа я не видела.
— А конверт?
— Передала.
— Кому?
— Графу.
— Какому графу?
— Петру Георгиевичу.
— Минуточку, — Табба недоуменно смотрела на служанку. — А шарик и прочую дребедень, — кивнула на баранки, — тоже Петр Георгиевич подарил?
— Нет, это подарил Антон.
— Какой такой Антон?
— Мой знакомый.
— А конверт?
— Сказала же, Константина дома не было и я передала через брата.
Глаза бывшей примы наливались гневом.
— А я тебе как велела?
— Велели по-другому.
— И ты передала через Петра?
— Да. Он буквально вынудил меня.
И тут Табба ударила ее — сильно, по лицу, со всего размаха.
Катенька от удара и неожиданности упала на пол, но Бессмертная не остановилась, принялась избивать ее ногами.
— Сука… Тварь… Паскуда! Ты понимаешь, что наделала? Нет, ты понимаешь?
Девушка плакала, скулила, закрывала лицо и все просила:
— Госпожа, не надо. Больно… Простите меня.
Табба, остервенев окончательно, продолжала избивать.
…На следующий день, когда бывшая прима еще спала, в спальню вошла Катенька, одетая не по-домашнему, в суконное платье, с котомкой в руке. Лицо ее было синим от вчерашних ударов.
— Чего тебе? — недовольно и болезненно спросила бывшая прима. — Подай воды.
Девушка послушно пошла на кухню, из-под крана набрала в чашку воды, вернулась к хозяйке.
Та выпила, несколько удивленно спросила:
— Куда собралась?
— Я ухожу.
— Куда?
— Вообще ухожу. Я не буду больше у вас.
— С ума сошла?
— Нет, просто устала. Больше не хочу.
Артистка села, недовольно бросила:
— Обиделась, что ли?
— Нет. Наверное, заслужила.
— Хватит дурку гнать! — отмахнулась Табба. — Раздевайся и готовь мне кофий.
— Нет, госпожа. Пусть вам кофий готовит кто-то другой.
Катенька развернулась и покинула спальню.
— Эй, стой! — крикнула Бессмертная. Сползла с постели, догнала Катеньку у самой двери, схватила за рукав. — Не смей никуда уходить! Я запрещаю!
— Не остановите, все одно уйду, — Катенька отцепила руку хозяйки от одежды. — Я, госпожа, решила, — и низко поклонилась. — Храни вас Господь.
Дверь закрылась, Табба какое-то время стояла в ошеломлении, смотрела перед собой, затем вдруг сжала кулаки, закричала:
— Ну и пошла!.. Пошла, сказала! Плевать! Будьте вы все прокляты! Ненавижу!.. Ненавижу! — Опустилась и стала плакать — громко, неутешно, царапая ногтями грязный неухоженный пол.
Удобство каюты в носовой части парохода было очевидным — из нее имелся узкий выход на крохотную смотровую площадку, на которой можно было подышать свежим ветром. Ну и кроме того, она была по размеру больше прежней, хотя действительно завалена всяким хламом и отжившими свой срок механизмами.
Над морем простиралась плотная южная ночь, пересыпанная яркими звездами. Было довольно тепло, пароход шел быстро и ровно, словно вторгаясь во что-то бесконечное, черное и пугающее.
Михелина в каюте спала. Сонька и Михель сидели рядом на носовой площадке, разговаривали вроде спокойно, но с каким-то отчуждением и напряжением.
— Я вот думаю, — произнес Михель, — сойдем на берег и как будем жить?
— Дай бог до него добраться, — неприязненно ответила Сонька.
— Доберемся. И что?
— Не знаю. И не хочу загадывать.
— Опять воровать? Искать, где зашибить копейку?
— Тогда нужно было не драпать, а оставаться на Сахалине!
— А там чего?
— Жить.
— Как?
Воровка зло посмотрела на мужа.
— Тебе больше не о чем лопотать?
— Не о чем.
— Не о чем — молчи!
Михель помолчал, качнул головой.
— Злая ты стала, чужая.
— Зато ты добрый и свой! — огрызнулась Сонька.
— Соня, — он попытался обнять ее, — ты правда злая. Неужели все ушло?
Она резко развернулась к нему.
— Ушло! Разлетелось, растрепалось по тем вагонам, где шмонали пьяных и трезвых! По гостиницам, где швыряли деньги и чистили всех подряд! По каторгам, после которых ничего не осталось — только злость, ненависть и страх! Думаешь, всего этого мало, чтоб теперь не сойти с ума или не сунуть башку в петлю?!
Михель помрачнел.
— Считаешь, я в этом виноват?
