— Мы будем сидеть тихо, — как-то по-детски произнесла Михелина.
Старший помощник усмехнулся, прикрыл дверцу на площадку.
— Во-первых, о вас кое-кому уже известно. А во-вторых, шифрограмма. Ее получили не только мы, но также, полагаю, на других судах и в портах. Вас уже ищут.
— Я выйду из каюты и, пока не поздно, найду мичмана, — заявил Михель, мрачно глядя исподлобья на Ильичева.
— Поздно, — ответил Сергей Сергеевич и повторил: — Уже поздно. На палубах слишком много народу.
И здесь случилось нечто совсем невероятное. Входная дверь чуточку поддалась, затем ее толкнули сильнее, и на пороге возник собственной персоной Гребнов.
С очаровательной улыбкой он взглянул на присутствующих, проворковал:
— Какая дивная компания, — слегка поклонился: — Всем нижайший поклон.
От появления мичмана на короткое время никто не мог произнести ни слова.
Первым пришел в себя Ильичев.
— Проходите, Владимир Борисович… Милости просим.
Тот, не убирая улыбки с лица, шагнул в каюту.
— Благодарю, — поклонился дамам. — Приятно видеть вас, сударыни. Если честно, соскучился. — Повернулся к старшему помощнику, с легкой укоризной поинтересовался: — Это вы, Сергей Сергеевич, так основательно перепрятали очаровательных беглянок? Ей-богу, с ног сбился в поисках.
— Вы так в нас нуждались? — спросила Сонька.
— Да не только я. Многие в вас нуждаются, сударыня. Так же, как в вашей дочери и муже, — Гребнов повернулся к Сергею Сергеевичу: — Верно я говорю, господин старпом?
— Вы всегда говорите верно, господин мичман.
— Благодарю. — Гребнов вновь прошелся взглядом по каждому из каторжан, приложил ладонь к козырьку. — До скорых встреч.
Мичман повернулся, шагнул к двери, и тут на него в яростном прыжке набросился Михель.
Повалил с ног, вцепился в горло, стал душить.
Гребнов хрипел и отбивался.
Остальные присутствующие в оцепенении наблюдали за происходящим.
Ильичев привалился спиной к двери, не вмешивался, дышал тяжело и часто.
В какой-то момент мичман почти вывернулся из-под Михеля, но тот еще сильнее навалился на него, придавил к полу и держал так до тех пор, пока несчастный не затих.
Каторжанин поднялся, оглядел диким взглядом присутствующих, взял лежащего за руки, стал тащить к выходу на носовую площадку.
Гребнов был тяжелый, и поднять его одному никак не удавалось.
Михель повернулся к Соньке, попросил:
— Помоги, Соня.
Вдвоем они с трудом дотащили тело до площадки, протиснули на нее.
До слуха старпома и Михи донесся негромкий всплеск.
Обессиленные вор и воровка стояли, прислонившись к стенке, пытались отдышаться, глаза их были налиты безумием и усталостью.
Старший помощник капитана продолжал подпирать собой дверь, гладя по спине прижавшуюся к нему испуганную девушку.
Гончарова перевели жить в просторный пустой барак на окраине поселка. При входе откровенно скучал часовой с винтовкой, регулярно зевая и тоскливо отмеряя шаги вдоль стены.
Сам Никита Глебович спал лицом к стенке на кровати, на панцирную сетку которой был брошен потрепанный матрац и такая же засаленная подушка.
На столе стояла недопитая бутылка водки, рядом с ней находились пепельница с окурками, пересушенная строганина и засохшие куски черного хлеба.
Часовой увидел направляющегося к бараку в сопровождении надзирателя нового начальника поселка — грузного подпоручика Илью Михайловича Буйнова, вытянулся по стойке «смирно».
— Здравия желаю, ваше благородие!
— Тебе тоже здравия, — кивнул подпоручик.
Миновав просторную и пустую залу, по которой были разбросаны полусгнившие нары, он толкнул приоткрытую дверь и оказался в комнате.
При появлении Буйнова Гончаров не проснулся, подпоручик оглядел стол, затем толкнул спящего в плечо.
Никита поднял голову, сбросил ноги на пол, осоловело уставился на прибывшего.
— Я вас слушаю.
— Вначале придите в себя, затем будете слушать, — ответил Илья Михайлович.
Поручик сильно встряхнул головой, прогоняя сон, загреб пятерней волосы. Буйнов взял водочную бутылку, повертел в руке, причмокнул.
— Выпивка — грех.
— А отсутствие хорошей закуски — беда, — сострил Гончаров. — У вас есть еще какие-нибудь замечания, господин подпоручик?
— Управление полиции Александровска готовит ваше дело для передачи в суд. И судить вас будут не в Петербурге, а здесь, на Сахалине. Вас это не пугает?
— Радует. Я полюбил этот край всей душой и готов пребывать здесь пожизненно.
— Зря ерничаете, Никита Глебович, — усмехнулся Буйнов. — Вам действительно могут дать пожизненно. За пособничество в побеге трех особо опасных каторжан.
— Повторяю, я рад. Хоть кому-то в этой жизни успел сделать что-то полезное, — поручик с издевкой продолжал смотреть на Буйнова.
— Вы ведь единственный сын у родителей?
— Увы.
— Вам не жалко стариков?
— Жалко. Но я вряд ли наберусь наглости пригласить их сюда на постоянное проживание. Они весьма привыкли к комфорту.
— Я имел честь лично знать ваших родителей, — неожиданно сообщил Буйнов.
Гончаров вскинул на него удивленные глаза.
— Не может быть!.. Вы вместе посещали великосветские рауты?
— Нет, я не был удостоен такой чести.
— А где же еще вы могли встретить моих папеньку и маменьку? — Поручик явно издевался. — Круг их знакомств ограничивался исключительно великосветскими приемами! Вы кто? Граф?.. Князь?.. Барон? Кто вы, подпоручик?
Тот тяжело смотрел какое-то время на полухмельного арестанта и, почти не разжимая губ, произнес:
— Я мог бы сейчас ударить вас в лицо и был бы прав.
— Так ударьте!.. Что вас останавливает? Ударьте! И будете правы. Потому что за вами сила, власть, закон! Ударьте беспомощную тварь!
— Не стану. Исключительно из уважения к вашим родителям.
Он двинулся к выходу, Гончаров рывком вскочил, схватил сзади Буйнова за мундир.
— Вы видите меня? Видите, во что я превращаюсь! С меня содрали погоны, лишили звания, засунули в эту барачную дыру, поставили охрану, посадили на голодный паек, и я должен молчать? — Глаза его были полны слез. — Не буду! Потому что ненавижу! Всех ненавижу! В том числе и вас, хотя вы здесь никто. Сошка! Жалкая и ничтожная!.. И вы смеете учить меня! Смеете говорить о моих святых родителях, которые с чистой совестью благословили меня сюда! Смеете вспоминать о них! Я лучше подохну здесь, сопьюсь, сгнию, нежели согнусь перед вами!.. Я — из Гончаровых! Из тех самых Гончаровых, которые делали мою Россию! Великую Россию, ставшую сейчас несчастной и проклятой!.. И не смейте, подпоручик, больше тревожить меня! Будет суд, я за все и на все отвечу! До этого же запрещаю приходить сюда! Охрана — черт с ней! Но вы — не смейте!
