От своего дома вышел начальник поселка подпоручик Буйнов, двинулся им навстречу.
— Здравия желаю, ваше высокородие! — вытянулся в струнку солдат.
— Ступай к дому, жди там, — махнул ему Илья Михайлович и зашагал рядом с Гончаровым. — Через несколько недель суд, Никита Глебович. Ждут циркуляра из столицы.
— То есть остаток жизни могу провести здесь?
— Если только не поможет кассация. За вас хлопочут родители, подали прошение государю.
— Думаете, поможет?
— Думаю, вряд ли. Уж больно подгажена ваша репутация.
Гончаров помолчал, спросил:
— Беглецов не задержали?
— По моим сведениям, пока нет. Но это вопрос времени — слишком скандальные личности.
— А пароход когда прибывает?
Подпоручик с сочувствием и иронией посмотрел на него.
— Не советую рассчитывать. Ни один капитан не рискнет взять вас на борт после случая с Сонькой Золотой ручкой.
— Я не об этом.
— А я, господин поручик, об этом.
Шли какое-то время молча, затем Никита произнес:
— Мне бы, Илья Михайлович, вяленого мяса купить. Это возможно?
— Почему нет? — удивился тот. — Как только самоеды здесь будут ошиваться, так я и велю принести вам… Только мяса или рыбки тоже?
— Рыбки тоже, — усмехнулся Гончаров.
За несколько месяцев морского путешествия Соньке и Михелине впервые позволили днем поприсутствовать на верхней прогулочной палубе. Стояли они в сторонке от прочей полуреспектабельной пароходной публики, успевшей за все это время основательно перезнакомиться друг с другом, завязать какие-то необязательные или же любовные отношения.
Было жарко, и только прохладный ветер спасал от солнца, висящего прямо над головой.
— Странно, — задумчиво произнесла Сонька, глядя на бескрайнюю синеву. — Прошла неделя, как зажмурили мичмана, а никто не кинулся.
— Значит, вовремя зажмурили. Видно, надоел всем, — ответила Миха.
— Все равно непонятно. Человек все-таки был.
— Тебе его жалко?
— Наверно. Где-то мать есть, отец — ждут, переживают, надеются.
— А Михеля тебе не жалко?.. Или того же Гончарова?!
— А почему ты вдруг о них? — удивилась мать. — Что между ними общего?
— Между Михелем и поручиком?
— Да.
— Один загремел на пожизненную по твоей милости. Второй тоже может остаться на Сахалине, но уже из-за меня. Не жалко?
Мать подумала, пожала плечами.
— А чего их жалеть? Михель через месяц-полтора будет уже на свободе. С твоим же еще проще. Сынок богатых родителей, а такие на каторгах не сидят. Таких, дочка, откупают. Гляди, как бы раньше нас не оказался в столице.
— Дай бы бог.
— Ждешь?
— Жду.
— А как же князь Андрей?
— Было. Было и прошло. Да и я ему не нужна.
— А вдруг нужна?
— Вряд ли. Была б нужна, нашел. Больше пяти лет прокантовалась на каторге, — дочка помолчала, глядя на синюю воду. — Михеля жалко.
— Чего это вдруг? — удивилась Сонька.
— Не любишь ты его. Не любишь ведь?
— Не люблю. Жду, когда до берега доберемся. А там — на все четыре стороны.
— Он это чувствует.
— А что я должна делать?
— Ничего. Хотя бы пожалеть. Он ведь по-прежнему любит тебя.
Воровка придвинулась поближе к дочери, негромко и внятно произнесла:
— Самое гадкое чувство, Миха, — жалость. Если хочешь убить человека — пожалей его. Он ничтожен и размазан. Поэтому пусть Михель останется в моей памяти таким, каким я знала его двадцать лет тому назад. Но не сегодняшним — никому не нужным, жалким, ничтожным, полоумным, прячущимся в трюме. Мне такой не нужен.
— Жестокая ты, мать.
— А ты? Ты только что отреклась от князя Андрея. Почему?.. Потому что встретила другого — сильного, властного, жестокого, бесцеремонного!.. Самца встретила! А вдруг он останется на Сахалине и с годами превратится в Михеля?.. Тоже отречешься?
Михелина помолчала, пожала плечами.
— Не знаю, Соня.
— Хорошо ответила. По крайней мере, честно.
Обе замолчали, глядя на путающую и непостижимую гладь океана, затем мать обняла дочку.
— Я никого уже не люблю, и никто мне не нужен. Кроме тебя и Таббы. За вас я могу убить, загрызть. И как только сойдем на берег, я отправлюсь искать ее. Она почти каждую ночь снится мне.
— Мне тоже.
— Вот видишь?.. А ты говоришь — любовь.
Со стороны капитанской рубки к ним направлялся господин с тростью, невысокий, молоденький, излишне самоуверенный, чем-то напоминающий желторотого черного вороненка. Подошел, приподнял шляпу.
— Юрий Петрович Крук, банкир.
— Шутите? — с иронией спросила Сонька, бросив на него взгляд.
— Почему? — с трогательной непосредственностью удивился банкир, обнаружив при этом едва заметный малороссийский акцент. — Что вас удивляет? Что я — банкир?
— Скорее что Крук.
— А вы знаете, что значит на малороссийском Крук?
— Знаю. Крук — это вы, — со смехом ответила воровка.
Михелина с трудом сдержалась, чтоб не рассмеяться.
— Крук — это ворон, — серьезно объяснил мужчина. — Именно ворон, а не ворона, — и повернулся в профиль. — Похож?
— На вороненка.
Мать с иронией взглянула на дочку, та рассмеялась.
— Мне нравится ваш юмор, — заметил щеголь.
— Нам ваш тоже.
— Почему я не видел вас раньше?
— От вас прятались, — ответила Миха, не переставая смеяться.
— Я такой страшный?
— Вороненок!
— Не обижаюсь… Но учтите, ворон — птица не только мудрая, но и способная прожить не одну сотню лет, — серьезно сообщил банкир. — Я сейчас расскажу вам одну историю…
— Не надо, — довольно бесцеремонно прервала его Сонька.
— Но история действительно интересная.
— Думаю, ее уже знают все пассажиры парохода, — она повернулась к дочке. — Я отойду на пятнадцать минут.
— Хорошо, мамочка.
Воровка ушла. Крук посмотрел ей вслед, встал поудобнее, опершись руками о перила.
— У вашей маман дурное настроение?
— Просто устала, — пожала плечиками Михелина и в свою очередь поинтересовалась: — Вы разве не устали от путешествия?
