Когда во второй половине описываемого нами XVIII столетия пришла пора североамериканских колонистов платить по не своим счетам, Банк Англии внес на рассмотрение парламента законопроект, запрещавший колониям заниматься выпуском собственных денег. Отныне им полагалось печатать долговые обязательства, чтобы обменивать их на купюры, выпускавшиеся лондонскими менялами. Однако колонистов это по понятным причинам не устраивало. «Колонии с радостью вытерпели бы небольшой налог на чай и другие предметы, если бы Англия не отобрала у колоний их денег, что вызвало безработицу и недовольство», — отметил в дневнике Бен Франклин. И далее: «Всего за один год экономические условия ухудшились настолько, что эра процветания закончилась. Наступила такая депрессия, что улицы городов заполнились безработными».
Отстояли ли колонисты свободу в ходе описанной выше Войны за независимость США? Это — как сказать… Англичане, воевавшие, скажем так, вполсилы, отступили, все верно. При этом война оказалась непозволительно дорогой для американцев. Их наспех сколоченное правительство вынуждено было печатать свои бумажные деньги в таких неимоверных количествах, что они мигом обесценились. На заре революции по Северной Америке гуляло всего двенадцать миллионов бумажных долларов-расписок. А к ее концу их стало больше двухсот, за один серебряный доллар давали 500 бумажных, и, по словам генерала Джорджа Вашингтона, чтобы купить телегу провизии, требовалось прикатить телегу континентальных денег.
И хватит пока об этом, пора переходить к Французской революции, остальное отложим на потом. Интересная с ней, то есть с революцией этой, вышла загогулина. Бен Франклин, ища накануне своей, американской революции помощи в Европе, нашел ее у французских масонов. Не будь их, не видать бы колонистам ни финансовых субсидий французского правительства (около трех миллионов ливров), ни многих тысяч хорошо вооруженных и обученных французских добровольцев. Как это ни парадоксально, но именно они, по возвращении во Францию, стали первыми солдатами Великой Французской революции. Можно было это предвидеть? Я бы сказал, вполне, даже при Фредерике Норте, премьере-неудачнике (1770–1782), на которого принято вешать всех собак. Я полагаю, хотели бы подправить своего премьера, подправили бы, в самом деле, ведь не царь же. А то странный какой-то период выдался под конец столетия у Британской империи. И король Георг III — неполноценный, и премьер-министр Норт, он же граф Гилфорд — полнейший профан, плюс к тому оба потеряли зрение.
[279]
Прямо библейская какая-то история получается, про яму, куда падают ведомые слепцами. А остальные-то куда смотрели? Больше никого на капитанском мостике не было? А как же тогда быть с «тайным правительством», сформированным хозяевами крупнейшей на то время Британской Ост-Индской компании? Как быть с членами «венецианской» партии, которыми комплектовались и Форин офис, и Интеллидженс сервис, служба внешней разведки?
На смену «незадачливому» Фредерику Норту, проморгавшему независимость североамериканских колоний, пришел новый премьер, многоопытный маркиз Рокингем,
[280]
уже побывавший на этом посту ранее, сразу после Семилетней войны (1765–1766). Вот ему-то и довелось, «зажмурившись и скрепя сердце», признавать США как государство. Что он и сделал в 1782 г. А я ненадолго отвлеку ваше внимание, друзья. Интересная у британцев ситуация получается. Предшественника Рокингема «неудачника» Норта, графа Гилфордского, зовут представителем самых высших аристократических кругов, он-то и в парламент попал по праву наследования (в 22 года от роду), и лордом-казначеем сделался в 27 лет. Отсюда можно сделать неправильный вывод, будто сменивший его Рокингем — из плебеев, от какого-нибудь ткацкого станка. Оказывается, ничего подобного. Ведь и у последнего — аналогичная биография. Он тоже наследовал место в палате лордов от отца (в 20 лет) и вскоре уже руководил одной из влиятельнейших фракций партии вигов. Норт, правда, принадлежал к партии тори, но какая, спрашивается, существенная разница?
[281]
Маркиза Рокингема сменил Уильям Петти-Фицморис, граф Шелбернский, председатель палаты лордов (1782–1783)
[282]
и одновременно председатель Секретного комитета Ост-Индской компании, состоявшего всего из трех человек, политик, которого Джеффри Стейнберг, автор монографии «Зверская британская разведка, основанная Шелберном и Бентамом», называет дожем Великобритании, а заодно и главным архитектором Французской революции.
[283]
7.5. Свободу Юрию Деточкину…
Вы даете Америке, с которой Небо призывает нас сохранять узы братства, долю в торговле, хотя монополию на нее вы раньше подло оставляли для себя… Рано или поздно монополии наказывают себя. Они запрещают соперничество, а это сама суть процветающей торговли. Я утверждаю, что монополия всегда неблагоразумна, но если есть под небом нация, которая должна отвергнуть ее первой, то это Англия… Поскольку мы расположены между старым миром и новым, между севером и югом Европы, все, что мы должны сделать, — это пожелать, чтобы на всей земле торговля была свободной.
У. Петти, лорд Шелберн
Все верно, именно с такими пламенными словами 27 января 1783 г. обратился к палате лордов ее многолетний бессменный руководитель и один из влиятельнейших людей Британской империи лорд Шелберн. Как видите, он выступил в поддержку ратификации Парижского договора, чтобы положить конец и американской Войне за независимость, и вооруженной борьбе с Испанией и Францией. Спрашивается, а что это на него нашло? Ответ: такой ничего на него не находило, Шелберн прекрасно понимал, на чьей стороне окажется победа, если дело встанет в открытой конкуренции между промышленностями, британской и всеми прочими остальными. К чему в кого-то стрелять, если и без того все скоро станет вашим, стоит лишь приподнять всевозможные железные занавесы, объявив всеобщую свободу торговли. Вон, Советский Союз пал без единого выстрела, и ни у кого ни к кому никаких претензий, никто же никого не завоевывал. Вот примерно так рассудил и Шелберн. Причем своих мыслей не скрывал, что видно из продолжения его парламентской речи: «У нас самая сильная индустрия, больше всего капитала, больше всего предпринимательства. И поэтому мы должны сказать: пусть каждый рынок будет открыт».
