Ни у кого, даже у Рылина с Каргалиным, не было сомнений в том, что если во время расследования убийства Оресьева следователь и коснется вопроса хозяйственной деятельности завода, то в Тернов будет направлен тот следователь, который будет не мешать, а помогать. Но приехал Кряжин. Иван Дмитриевич Кряжин, старший следователь Генпрокуратуры по особо важным делам, и уже через день его присутствия на заводе стало ясно, что высокие должностные лица не в силах помешать ему установить истину.
В шоке находилась не только пресса и рабочие. Собственно, изумлены поведением Кряжина были и в Думе, и в Генпрокуратуре. В нижней палате полагали, что со стороны Самого начался очередной штурм зарвавшихся нуворишей, на Большой Дмитровке просто удивлялись, на что еще невероятное способен Кряжин, если вручить ему дело о банальном «огнестреле». В Москве две недели назад убит депутат, и большую часть этого времени Иван Дмитриевич находится в Тернове, в городе этого депутата. Выворачивает наизнанку его бизнес и водворяет под стражу всех, кто в этом бизнесе участвовал.
Если на Ивана Дмитриевича на Большой Дмитровке косились с нескрываемым чувством профессионального уважения, то на Охотном ряду на Константина Константиновича и Сергея Мартемьяновича смотрели искоса уже по другой причине. Все больше с прищуром. И впору было делать ставки, сколько еще дней протянет руководство блока «Отчизна» на политическом поле страны.
Иван Дмитриевич зашел в гостиницу, бросил взгляд сначала на часы над лестницей, а уж потом на ряд широких кожаных кресел, стоявших у входа. Не мог не бросить, потому что мгновенно уловил запах знакомых духов и тех волн, которые владелица их излучала в его сторону.
– Оксана? – честно удивился Кряжин. – Как ты здесь оказалась?
Она была прекрасна. Еще прекраснее, чем вчера. Женщина сидела, утопая в кресле, и ее длинные обнаженные ноги, казалось, находились выше груди. От этой позы взгляды мужчин стекленеют, дыхание превращается в хрипение старенького трактора «Беларусь», ладони их влажнеют, а под серцем обрывается нить, связывающая мозг с аппаратом, контролирующим детородные функции.
Мягко встав из кресла, она подошла к нему и сказала, что ждет уже целых пятнадцать минут, что ее уже трижды приглашали в гостиничный ресторан и что администратор хам. Он не сводит глаз с ее ног, заставляя время ожидания тянуться еще дольше.
– Ты приглашал меня в гостиницу, – промолвила Оксана. – Но не сказал, в какую. Но в Тернове одна гостиница, где может остановиться уважающий себя мужчина. И я пришла.
И был ресторан. Коньяк был великолепен, музыка не раздражающей, официанты ловки, а кухня превосходна.
И был секс. Безумный, безудержный, развязный и тем более фантастичный. Оксана умела все, и Кряжин в минуты затишья ломал себе голову над тем, как ее муж, козел, после ночей с этой женщиной мог лечь на какую-то подругу. Этим сексом невозможно пресытиться, его нет нужды даже растягивать, чтобы продлить на будущее. Эта женщина жила в сексе, была его кудесницей, и, казалось, нет пределов ее силам и умению.
«Япония, – думал Кряжин, судорожно глотая сигаретный дым, – я был в Харькове. Они крикливы и вульгарны. Был в Одессе и Ростове, и там они обещают больше, чем способны выполнить. Меня везде тянули в храм, и не было нужды догадываться о том, что произойдет сразу после выхода из него. Но я никогда не был в Японии и, как мне кажется, много упустил. Демографическая катастрофа после бомбардировок в сорок пятом году превратила этих женщин в жриц любви. И этой лучевой болезнью они, думается, заражают даже приезжих секретарей-референтов».
– Я не думала, что социологи на такое способны, – призналась она, прижимая голову к плечу Кряжина. – Расскажи мне о социологах еще что-нибудь.
Кряжин пообещал подобрать тему к завтрашнему дню.
– Ты не останешься у меня?
Она поджала губы, выпустила из рук юбку и зарычала, как волчица.
– У меня заболел отец, – пробормотала Оксана, не выпуская из зубов кусок мужского бока. – Я же говорила тебе... Он плох, мне нужно быть рядом, Ваня, прости...
– Ты не говорила, что с ним произошло, – напомнил Кряжин. – Быть может, я могу оказать помощь?
Она уткнулась в него тоскливым взглядом, провела рукой по груди и тихо обронила:
– Ты социолог, а не кардиолог. Папа лежит в больнице с обширным инфарктом, и он уже второй по счету. Врачи говорят, что осталось недолго.
– Если беречь человека, то третий приступ, бывает, приходит через годы, – возразил Иван Дмитриевич.
Она покачала головой и натянула юбку через голову.
– Не в нашем случае. Он руководит предприятием, оставлять работу не собирается, хотя все знают, что к ней он уже не вернется.
Кряжин дождался, пока она оденется, соберет вещи и наступит момент прощания. Этот момент наступил, он послушно подставил для поцелуя губы и только после этого спросил:
– Ты не жалеешь о том, что сделала?
– В смысле? – встревожилась она.
Он ждал долго, но, когда это стало похоже на вечность, добавил:
– О сегодняшней ночи не жалеешь? У этой ночи могут быть последствия, верно?
Она рассмеялась. Еще не было случая, чтобы японские презервативы поставили ее в затруднительное положение. Поцеловала еще раз и ушла.
А Кряжин покосился на огромное зеркало на стене, подошел к нему и стал разглядывать свое лицо. Он еще неплохо сохранился для своих лет. Впрочем, почему – сохранился? Что это за слово такое – сохранился? Его можно применить к останкам мамонта в Омске, а не к сорокадвухлетнему мужчине. Он замечательно выглядит, и это зеркало, видевшее в эту ночь многое, является тому свидетелем.
Он снова улегся на кровать и взял с тумбочки часы. Половина седьмого утра. И этот наступивший день будет самым трудным. Там, где неприменимы профессиональные навыки следователя, начинается сцена.
Ведь он так и не узнал, кто убил Оресьева. И, хотя теперь точно знает, кому была выгодна смерть одного из лидеров «Отчизны», это не есть прямое доказательство исполнения заказа убийства по найму. Тернов и улицу Резниковскую не увязать воедино до тех пор, пока не будет найден убийца. И его желание превратить догадки следователя в прямые доказательства.
Вот так день сегодня будет у Кряжина. Не дай бог кому так прожить. Впрочем, не отголоски ли это пространственно-временной деформации? Один раз такое двадцать второго июня уже было...
Часть третья
Глава первая
Сама по себе версия пуста, как пересохший стакан на окне комнаты одинокого алкоголика. На этот стакан, не вставая с кровати и умирая от жажды, можно смотреть вечность. Чем дольше он будет стоять неподвижно и чем длительнее период похмелья, тем хуже тому, кто взирает на собственную беспомощность с высоты собственного дивана. Стакан не заполнится живительной влагой сам по себе. Для того чтобы испить, необходимо предпринять целый комплекс мероприятий. Во-первых, встать, во-вторых, подойти к холодильнику, в-третьих, вынуть из него емкость с жидкостью.
