– Слава о человеке входит в лагерь быстрее самого человека, – объяснил, в очередной раз потягиваясь, Бесилов. – Ты еще в «столыпине» сюда катил, а я о тебе все уже знал. Должность такая, – и рассмеялся. Глухо, подозрительно равнодушно.
Гоша нашел языком горькую крупинку табака, выплюнул.
– И что же тебе сообщило радио?
– Что завалил ты своего друга, за бабло завалил, и что не прав ты. А вот я в это почему-то – как хочешь – не верю.
– Почему?
– Не колышется клейстер в тебе. Лом вбит. Такие не убивают за наживу.
– И что дальше? – Гоша поймал пальцем выскользнувшую из-под кепи каплю пота и растер. Все очень походило на разговор знающего жизнь человека с идиотом только лишь из чувства сострадания.
Бесилов помялся на пне. Смола пропитала ватник. Ничего страшного, заменят. Главное, тепло и удобно.
– Ты хороший мужик, сильный, красивый, но все в одно мгновение может рухнуть. Тебе нужен друг, и я предлагаю тебе себя в этом качестве.
– Очень похоже на разговор в гей-баре.
– Вот скажи ты такое в бараке, тебе бы тут же вставили швабру в задницу. А я понимаю – ты человек эмоциональный, только что с воли, тем более…
– Что же ты хочешь взамен?
– А чего может хотеть взамен дружбы друг? Помощи в трудную минуту.
Гоша беззвучно рассмеялся. Он смотрел в глаза Бесилову проникновенно и весело.
– Интересно, каким образом я могу тебе, как другу, помощь оказать?
Бесилов сунул в зубы хвоинку, зажевал и стал смотреть куда-то мимо пня. Гоше показалось, что никак не меньше полминуты – особенность авторитетных в разговоре думать долго и обстоятельно при простоте заданного вопроса всегда его удивляла. А перевидал он троих таких. В Лефортово в хате жил угрюмого вида старикан весом не более пятидесяти кило – тот говорил тихо, постоянно хмурил густые брови, и Гоше казалось, что старика самого смешит роль вора в законе. Ни одной татуировки, никаких монструозных выходок, просто старик. Но старика этого слушались все до единого дубаки и, кажется, сам Хозяин. Не говоря уже о присутствующих. У Гоши тогда украл кто-то ночью тетрадь в клеточку. Помня наставления о невозможности предъявлять кому-то претензии без оснований, Гоша промолчал, хотя знал, что украл тетрадь лопоухий и веснушчатый гаер по имени Вова, громче всех хохочущий над шутками старикана. И с бумагой как со средством передачи информации на волю распрощался. Но неожиданно представился случай восстановить справедливость, и Гоша потом уже сам был тому не рад. На четвертый день пребывания в тюрьме старикан культурно, словно находились они не в камере, а в Пушкинском музее, попросил Гошу приблизиться и спросил тихо, вежливо:
– Товарищ, не могли бы вы составить мне любовное письмо?
Гоша тогда воспринимал обстановку ирреально, был потрясен и подавлен, и поэтому смысл просьбы дошел до него не сразу.
– То есть, простите, что вы хотите? – больше всего его сбивало с толку устаревшее обращение «товарищ», а уж «любовное письмо» в устах забавного персонажа из русских сказок его вообще едва не выключило. Гоше показалось, что над ним попросту издеваются.
– Поймите, шесть лет – срок немалый. Я бы давно женился на ней, если бы не положение, – Гоша слышал, что ворам в законе запрещено жениться. – Но прикипел к старухе, как чайник к плите. Пару раз в год нужно сообщать ей, что все еще теплятся меж нами угли. Ей это надо, понимаете?
Гоша ничего не понимал.
– Простите, я – геолог. Я думал, вам о способах дробления гранитного пола рассказать нужно…
– Нет, мне нужен просто образованный человек, – сказал старикашка, – который мог бы без этих «веток сирени» написать простое любовное письмо.
– Ну, хорошо… – Гоша попробовал улыбнуться. – Но, видите ли в чем дело… Была у меня тетрадка, а сейчас она куда-то запропастилась. Интересно, куда могла запропаститься тетрадка в камере площадью двенадцать квадратных метров?
– Вот и я думаю. Тут тетрадки у многих, – старик уже понял, что происходит, и одобряюще посмотрел на профессора. – Быть может, ваша тетрадка была с особыми приметами?
– Мне объяснили, что… как бы это сказать… в общем, что вещи здесь нужно подписывать, чтобы совершенно случайно твои носки не надел, к примеру, Вова, а я по чистой случайности не надел его носки. В камере, мне сказали, должен быть полный порядок.
Старик почесал нос, и Гоша заметил, как его ироничный взгляд скользнул по верхним нарам.
– А кто это вас научил такой умной мысли, молодой человек? Оперативный уполномоченный?
Гоша прокашлялся в кулак.
– Я бы сказал наоборот – смотрящий за камерой в пересыльной тюрьме. После его-то наставлений я и подписал тетрадку сзади миллиметровыми буквами.
– Умно, – старикан не успел поднять головы, как лопоухий сработал на опережение.
– У меня тут под матрасом какая-то тетрадка завалялась. Не твоя? Вечно суют куда ни попадя, а потом ищут.
– Моя, – подтвердил Гоша, принимая ставшую тоньше в два раза тетрадку. – Вечно куда-нибудь суну.
– Рустам, – просвистел легкими старик и, словно желая поддержать Гошу, закашлялся, как старый двигатель, – отме… отметель этого… нехорошего человека… пожалуйста…
С нар соскочил боец старикана – Рустам, и за уши стащил Вову с нар.
Это был первый случай в жизни Гоши, когда он видел, чтобы так били людей. Потом он видел и не такое, и куда чаще, но это был первый раз. Поэтому именно эти несколько минут произвели на Гошу неизгладимое впечатление.
Шнырь подбежал к решетке перед дверями и телом своим закрыл обзор. Теперь, если кто-то из дубаков решил бы поинтересоваться причинами шума в камере, он увидел бы рожу единственного заключенного. Били за это нещадно, но за это беспринципным и уже плюнувшим на себя арестантам давали в камере сигареты, так что потерпеть стоило.
Вова чувствовал, как ломаются его кости носа, как трещат хрящи ушей, а Гоша это слышал. Принимал происходящее как напрямую с собой связанное, осознавал свою вину, но ничего поделать не мог.
Вову унесли. Все в камере подтвердили, что он упал с нар. А Гоша, ощущая легкую дрожь в руках, сел писать любовное послание женщине человека, по приказу которого только что почти до смерти был забит другой человек.
«Один взгляд – и миллионы нелепых предчувствий опустели в желании причинить зло, – пытаясь унять тремор, писал Гоша, думая о своем. – И ледяными подозрениями скрученные мысли превратились в прозрачные, надеждою полные, пока не ограненные, но оттого еще более дорогие капли росы, едва соприкоснувшись с лицом твоим. И не осталось в них, еще недавно обезумевшим наитием стесненных, и намека на предчувствие дурное. Лишь окольцованные тенью сияющей радуги капли. Один взгляд. Переплавил он в твои сияющие желания догадки скверные. Наполнил постоянства теплом и нежности трепетом. Глаза твои в свете радуги, видящие то лишь, что хотели видеть.
