Оценить характер ранения Комик мог только сейчас, когда стирал с руки постоянно выделяющуюся кровь.
– Только бы не вены… – шептал он. – Господи, только бы не вены…
И его мольба была услышана. Глубокий продольный порез, что предстал его взору, был рассечением мышцы предплечья и больше ничего. Ничего, если не учитывать того, что потерял столько крови.
Дотянувшись до непочатой бутылки водки, стоящей на столе, он зубами сорвал с нее крышку и направил горлышко в рот. Потом, откинув назад голову, он сжал зубами край наволочки и долго лил сорокаградусное спиртное внутрь глубокой раны. Лишь только его воспаленный мозг мог слышать этот беззвучный дикий крик…
Об анестетиках не могло быть и речи. Их просто не было. Лишь эта водка…
Стежок за стежком, теряясь от тошноты понимания того, что делает, Ремизов зашивал свою руку. Он вслух просил себя держаться и не терять присутствия духа. От боли и пережитого стресса хотелось рыдать во весь голос, но, подавляя в себе проявления слабости, Комик думал лишь об одном. О мести. Он знает имена двух человек, которые всего за несколько часов стали его кровными врагами. Если в процессе отправления мести возникнут еще какие-то имена, они присоединятся к первым двум.
Теперь нужно было привести себя в порядок, разыскать одежду и исчезнуть из этого, насквозь пропахшего смертью дома…
На столе запиликал мобильник Чирья. Конечно, это Саша, чье имя теперь значилось в списке Ремизова под № 2. Бесу никто не ответит, значит, уже через час он окажется тут. Есть час, чтобы уйти.
С трудом натянув на палец здоровой руки снятый Чирьем перстень, Ремизов в последний раз осмотрелся…
Глава 10
– Я не хотел бы вмешиваться в следствие, – заявил Бутурлин, пытаясь сделать невозможное – соединить в единое целое две половинки одной из разбитых линз очков. – Более того, я бы вообще предпочел не вникать в смысл событий, происходящих за пределами моих интересов. Этим должен заниматься Борис Сергеевич, как я понимаю. Превышать свои полномочия, превращаясь в частного сыщика, я не собираюсь. Существует моральный кодекс поведения судьи, который гласит о…
– Существует много чего, что гласит о ваших правах и обязанностях, – парировал Струге. – Например, Закон о статусе судей утверждает, что вы независимы, Иван Николаевич. Вы слишком независимы, Бутурлин, когда рассматриваете иски о защите чести и достоинства одного депутата Мурманского облсовета к другому, зная, что через несколько лет эти же депутаты будут утверждать вас на очередной срок полномочий? А когда вы получали в суде квартиру, вам не предлагали попутно рассмотреть пару-тройку дел так, как вы совсем не планировали? И не третировали ли вас, вспоминая все ваши отмененные в кассационной инстанции приговоры? Поэтому не будем дискутировать о моральном кодексе судьи. Я тоже не горю желанием участвовать в этих разборках, однако оказаться на месте Феклистова я хочу еще меньше. Так что заткнитесь и постарайтесь вникнуть в суть происходящего.
Несмотря на все протесты Бутурлина, разговор тем не менее налаживался. Перед исследователями лежали документы, в истинный смысл которых желали вникнуть все, кроме мурманского судьи. Однако из-за стола он не уходил и буравил бумаги глазами.
– Мне кажется, – после некоторого молчания заметил Выходцев, – вот на этом листе – время отправления в банк сумм. Посмотрите, Струге, в распечатке указано время и шестизначное число. Как думаете?
– Знаете что, товарищ следователь! – отозвался Бутурлин. – Брали бы вы эти листы да рассматривали их в прокуратуре! И не вмешивались в незаконную деятельность судей!.. Ну, я вас умоляю, какие суммы? Это же очевидно даже для слепого! Время, с точностью до секунды – это момент телефонного разговора! А шестизначное число – телефонный номер вызываемого абонента! Во всех суммах указывается число с применением запятых, а здесь запятых нет. Вы в прокуратуре работаете или в санэпидемстанции? Забирайте бумаги и покиньте нас!
Отмахнувшись от коллеги, как от мухи, Струге продолжал перекладывать листы. После тирады Ивана Николаевича Выходцеву пришла в голову мысль. Изучение документов сейчас ничего, кроме ненужной суеты, не вызовет. Однако что эти двое, совершенно не похожих друг на друга людей, могут оказать ему неоценимую помощь, было несомненно. Он решил последовать совету и на время покинуть эту совещательную комнату. После встряски, которую ему учинили двое громил, мурманский судья к разговору явно не расположен. Возможно, что и Струге тоже – после боя со второй парочкой. Мудро рассудив, Выходцев решил оставить в покое и одного, и второго. День близился к завершению, а нагнетать и без того напряженную обстановку не имело смысла.
– Вот что, господа… – Борис Сергеевич решительным жестом сгреб листы в кучу, – отдохните и восстановите силы. Сегодня по телевизору встреча с ветеранами «Торпедо», советую посмотреть… Антон Павлович, я буду у себя в кабинете, а потом – дома. Если что – не стесняйтесь, звоните.
– Не волнуйтесь. Мы не позвоним, – ответил за всех Бутурлин. – Работайте спокойно. Мы даже не намекнем вам о своем существовании.
Выходцев подавил коварную улыбку. Он рассчитывал появиться в этом заведении с восходом солнца…
– Интересно, я дочитаю к концу обучения этот журнал или нет? – задал риторический вопрос Струге, возвращаясь к странице, на которой остановился в час ухода Меньшикова.
– Обязательно дочитаете, – заверил Бутурлин. – И вернетесь домой живым! Если постараетесь не вспоминать о сегодняшнем дне.
Струге стало скучно. Одно присутствие этого человека подавляло в нем всякую возможность радоваться жизни. Даже желание посмотреть столицу, в которой он не был уже несколько лет, улетучилось и не возвращалось. Спихнув с кровати журнал, он расплылся щекой по подушке и нажал на пульт телевизора. Эдвард Радзинский с очередной историей…
«…– И тогда государь император Александр, получив от Бонапарта письмо, воскликнул: «Славься, Россия, мы в мире!»…»
– Черт!.. – Антон подскочил на диване, словно ужаленный змеей.
– Господи боже… – запричитал Бутурлин, – Струге, вы дадите мне сегодня изучить хоть одно из постановлений?!
– Какие могут быть постановления? – отмахнулся тот. – Я письмо Выходцеву забыл отдать…
Поправив на распухшем носу изувеченные очки, Бутурлин даже не удостоил его ответом. Он считал Струге окончательно потерявшим как рассудок, так и свой статус. Ровно через один час и сорок минут, когда постановление было изучено и в нем были подчеркнуты карандашом нужные мысли, судья отложил сборник в сторону.
– Какое письмо, Струге?
В дверь постучали.
Глядя на то, как Антон быстро соображает – где самое надежное место в этом номере, Иван Николаевич спокойно заметил:
– Они бы не стучались. Войдите!
Дверь приотворилась, и на пороге появился среднего роста человек лет сорока. Короткая стрижка с едва различимой в светлых волосах сединой, подчеркнутая аккуратность даже в столь скромном облачении, как рубашка с костюмными брюками, и до блеска сияющие летние черные туфли выдавали в нем человека педантичного и… В руках он держал бутылку коньяка «Арарат». Значит, и общительного, не чурающегося благородных напитков. Судя по обволакивающему его коньячному аромату, некоторое количество этого великолепного спиртного он уже принял. И это несмотря на то, что бутылка была не почата.
