– Он растерялся, увидев меня, а не Вагайцева.
– Я бы на его месте тоже удивился, – резко возразил начальник Следственного управления, – если бы вызвал в кабинет Вагайцева, а пришел Кряжин.
– Настолько, что стали бы искать по карманам слуховой аппарат, забыв, что его никогда у вас не было?
– Не понял?..
– Вот видите, – Кряжин шумно выдохнул, посмотрев на напольные часы с бронзовым рыцарем на них – подарок госсоветнику к сорокапятилетию, и почесал пальцем переносицу. – Теперь и вы не понимаете.
Не выдержав, он выбрался из-за стола, подошел, стал пытаться повернуть голову рыцаря в сторону – настолько явственно проглядывалась резьба на его шее.
– Отойди от тевтонца! Любомиров, Ульников, сейчас еще один!.. Вам что, не терпится ему башку свинтить?! Да литая она! – он успокоился. – Что я, по-твоему, не понимаю? Что Разбоев удивился, увидев тебя вместо Вагайцева? Я это еще как понимаю. Десять месяцев общаться с одним следователем, а потом увидеть другого.
– Увидев меня, он стал пытаться придвинуть к столу табурет, забыв о том, что единственным не прикрученным к полу предметом в тюремном кабинете для допросов является лишь авторучка следователя. – Вытянув из кармана сигарету, он вопросительно посмотрел на Смагина и чиркнул колесиком «Зиппо». – Это как если бы он после трехсотого по счету обеда в камере «Красной Пресни» ни с того ни с сего стал бы озираться в поисках салфетки. Это не удивление, Егор Викторович. Это растерянность. А с чего бы ему теряться, увидев другого следователя, если он уже взял на себя шесть трупов? Вот если бы не взял, его бы оправдывали, а после прибыл другой человек, тогда другое дело. Вот тут и мою растерянность можно было бы оправдать на его месте, и вашу.
– И это все, что тебя тревожит? – умилился или просто хотел, чтобы так выглядело, Смагин. – Это все, что ты можешь поставить супротив пятнадцати томов Вагайцева? Я уже вижу картину: суд оправдывает Разбоева после того, как «важняк» Кряжин свидетельствует об эпизоде с табуретом.
Не успев вдоволь насладиться собственной иронией, Смагин вдруг проследил цепь своих умственных заключений и осекся.
– Ты что же?.. Ты хочешь заставить меня и Генерального поверить в то, что Разбоев невиновен? – Чтобы невероятное выглядело еще более очевидно, он не поленился повторить: – Невиновен?
Не в привычках Кряжина было давать ответы так же стремительно, как задавались вопросы. А потому он, еще раз посмотрев на рыцаря, лишь облизнул пересохшие от беспрестанного курения губы.
– У него точно голова не отвинчивается?
– Иди проверь! – не выдержал Смагин.
Советник встал и теперь без опаски подошел к часам. Подумал, потом решительно взялся за плечи и голову литой фигурки и резко повернул в сторону.
– Не может быть... – пробормотал начальник Следственного управления. – Сроду бы не подумал.
Советник подошел к Смагину и толкнул к нему по столешнице маленькую, но тяжелую бронзовую голову. Покатившись, она простучала по лаковой поверхности, уткнулась в рукав синего кителя госсоветника и уставилась в небо пустыми глазницами.
– Так как? – пробормотал Кряжин. – Я о «не может быть».
– Неделя. Все!
– Три.
– Что?! – вспыхнул начальник управления. И тут же: – Две. Словом, нельзя никак больше тянуть. Так что ровно две недели, Иван Дмитриевич. И через три недели выходит Вагайцев, так какой смысл? – Подумал, добавил уже тихо: – Никаких следственно-оперативных групп. Если будешь использовать МУР, то только на основании личного обаяния.
– Я понял, – забирая зажигалку, буркнул Кряжин.
Выжидая, пока добившийся своего Кряжин соберет со стола вещи, Смагин поднял со стола очки, рассмотрел их, словно видел впервые, и снова уложил на ежедневник.
– Сплоховал, думаешь, Вагайцев?
Кряжин встал и задвинул стул под стол.
– Спасибо за понимание.
Тот словно не слышал советника.
– А почему сплоховал, думаешь? – настойчиво поинтересовался Смагин, когда Кряжин уже успел отойти к самой двери.
– Для лошадей и влюбленных, Егор Викторович, сено пахнет по-разному.
Глава пятая
Оперативнику МУРа Сидельникову, капитану одной из самых, как принято считать, талантливых сыскных организаций страны (чтобы не сказать – мира), прибыть по звонку Кряжина сразу возможным не представилось. После их совместной работы в составе следственно-оперативной группы по делу об убийстве губернатора Мининской области между советником и сыщиком зародилось нечто большее, чем просто служебные отношения. Стать друзьями они не могли априори – старая привычка Кряжина не заводить друзей, дабы те потом не смогли предать, не позволила отношениям перерасти в настоящую мужскую дружбу, но уже одно то, что Кряжин называл Сидельникова Игорем, а тот именовал советника Дмитриевичем, для окружающих говорило о многом. На Большой Дмитровке и Петровке, где люди относятся друг к другу с подозрением, все больше необоснованным, где фамилия Кряжин известна более, чем фамилии других «важняков», знали: если известные им люди входят в ту стадию отношений с советником, когда разговоры заходят не только о служебном долге, но и о футболе и вяленой рыбе, значит, этим известным людям теперь нужно обдумывать каждый свой шаг. Подружиться с Кряжиным очень трудно. Потерять доверие, проколовшись на пустяке, – пара минут.
А потому Сидельников, остановленный дежурным на самом выходе из здания на Петровке, тут же вынул из кармана трубку и набрал номер Кряжина. Он объяснил советнику ситуацию и сообщил, что приедет не сейчас, а через минут сорок. Максимум – через час. Можно было и не звонить, ибо Кряжин не дурак, и ему хорошо известно, что если опер опаздывает, то это по причине занятости, а не наплевательского к нему отношения, тем паче – дело носит приватный характер и звонок следователя выглядел не как распоряжение, а как просьба.
– Да что случилось-то? – с досадой буркнул капитан, следуя за дежурным в помещение.
– Сейчас увидишь, – пообещал майор, и по голосу его следовало догадаться, что он через минуту покажет не то списки членов Аль-Каиды, не то план мероприятий всех ОПГ Москвы на завтрашний день. – Полюбуйся!
И майор-дежурный ткнул пальцем на крошечного, ростом не более ста пятидесяти сантиметров, толстяка в очках, смущенно сжимающего в руках норковую шапку. На носу толстяка, точнее, на самом его кончике висели очки, из-под распахнутых отворотов пуховика виднелся серый свитер с какими-то кельтскими узорами на воротнике, жидкие рыжеватые волосы были всклокочены и торчали во все стороны света. Но самым примечательным были его глаза, блистающие над свисающими очками. Огромные, голубые, узко посаженные, с горящими посреди них черными угольками больших зрачков, они были похожи на кошачьи. Толстяк смотрел вправо, влево, на Сидельникова, на дежурного. Так обычно смотрит кошка, не понимая, что ей ждать от окружающих – хорошего пинка под хвост или пригоршню «вискас» в миску. Хотя сам человечек Сидельникову был незнаком, видок его был столь впечатлителен, что он даже расслабился и чуть улыбнулся.
