Гейс, напротив, чувствовал себя среди напрягшейся толпы как рыба в воде. Он с неподдельным любопытством разглядывал двоих высоких мужчин (о Шустине, видимо, он знал уже много и тот его не интересовал) и крутил на пальце – кто бы мог поверить! – золотую цепь. Сидельников, до МУРа работавший в Московском УБЭП, почти сразу оценил металл по тяжести вращения и цене. Стоить в магазине такое изделие должно было не менее тридцати тысяч рублей, у «золотников» рядом с Маяковкой – двадцать.
Странные картины являлись взору Кряжина в этот момент. Почти первобытное общество, с ярко выраженными общинными признаками, пользующееся достижениями цивилизации двадцать первого века. Он уже давно заметил, что капитан опустил руку в карман пуховика, и теперь хватило бы одного неверного движения в толпе, чтобы он эту руку вынул. Впрочем, советник не удивился бы, если бы в ответ на капитанский «глок» эти дикари выкатили бы из одного из домиков приведенный в боевую готовность «ПТУРС» и Гейс сбегал бы к себе и принес на плече зенитный ракетный комплекс.
Глупить, выдавая себя за представителей Красного Креста или Фонда милосердия, не стоило. За спиной «важняка» передвигался Шустин, на брата милосердия он похож был мало. По лицу же Сидельникова вообще читалось, что он готов оказать не первую медицинскую помощь, а последнюю.
– И раскаялся Господь, что создал человеков на земле, и восскорбел в сердце своем.
– Что говорите? – зашелестел губами журналист.
– Бытие, говорю. Глава шестая, – осмотревшись по сторонам, советник остановился, и вслед за ним перестали двигаться все. – Я – старший следователь Генеральной прокуратуры. Мне нужно поговорить с несколькими людьми, проживающими здесь.
– «Важняк», значит, – громко объяснил кто-то, и все увидели Гейса, рассекающего плечами толпу. – А я все думаю – где это лицо видел. Помнишь девяносто четвертый, Иван Дмитриевич?
– Конечно, Захар Эммануилович, – неожиданно для всех, но больше – для Шустина, отозвался Кряжин. – Три сберкассы во Владимире. Я все тогда удивлялся, как это подельникам Захара Эммануиловича могут дать по пятнадцать лет, а ему самому, как организатору, – четыре года.
– А я судье квартиру показал, где деньги лежат, – хохотнул Гейс. – Оставшиеся... А это кто с тобой, Иван Дмитриевич? Ну, высокий, понятно. У него три буквы на лбу каленым железом выжжены. И вторая, как ни крути, все-таки – «У». Но меня больше вот этот зимородок интересует, с кошачьими глазами и очками, как спасательные круги. Представлялся он мне частным детективом. Однако у меня такое подозрение, что это ваш филер.
– Пройдем, поговорим, Захар, – предложил Кряжин, видя, как толпа то расслабляется, то снова напрягается. – Мы же не на митинге. Всего-то нужно – узнать, кто так бессердечно нашего столичного артиста по сто шестьдесят второй обнес. У меня такое подозрение, что предмет у тебя в руках еще недавно красовался на шее артиста Забалуева, когда тот исполнял роль Карабаса-Барабаса.
Гейс дернул веком и убрал руку в карман. Напряжение в толпе достигло максимума.
– Ты же знаешь, что я все прощу, но только не насилие. И народ тоже понять должен: не найду – приползут сюда два бульдозера и начнут ваш микрорайон плющить. Глаз за глаз.
И тут случилось непредвиденное. Молчавший до самого последнего момента Шустин вдруг заговорил. И как заговорил... Кряжин, когда услышал речь репортера, похолодел душой. Понятно, что власть, понятно, что не все на этом пятачке Москвы правильно, но всегда существует компромиссная грань, переступать которую не следует ни при каких обстоятельствах. Если, конечно, ты не добиваешься своей цели, достигнуть которую иным способом не представляется возможным.
– Я никогда в жизни не видел столько отвратительных животных в одном месте! – воскликнул Шустин. – Я был в Африке, но там гиены хотя бы вылизываются!
И произошло то, чего Кряжин опасался более всего. В наступившей тишине, откуда-то из-за спин последних, стоящих в кольце «оцепления», раздался дикий и совершенно нетрезвый крик: «Убью, волки-и!»
Толпа расступилась, и в образовавшемся коридоре трое прибывших увидели очумевшего от перепоя мужчину лет сорока-шестидесяти на вид. Определить более точно было невозможно по ряду причин. Первая: он оброс щетиной, наполовину она была бела, но, судя по перепачканному известкой драному пуховику, причиной такой седины могла стать все та же известь. Вторая: лицо его, сине-красное, почти фиолетово-багровое, было искажено ужасной гримасой гнева. В руках, заведенных над головой, доведший себя до белой горячки явно беспаспортный гражданин держал ржавый туристический топорик. Толпа, соскучившаяся по живому кино, замерла и ждала развязки.
А развязка, которая наступила скоро, на самом деле явилась началом истории, спутавшей Кряжину все карты. Когда до него, стоящего с краю, оставалось не более трех метров от взбесившегося бродяги и он уже видел, как перехватит топор и выбьет из агрессивно настроенного малого сознание, стоящий рядом Сидельников спокойно вытянул руку из кармана и не целясь – кажется, даже не глядя в сторону опасности – нажал на спуск.
Вместе с оглушительным выстрелом затвор выбросил из «глока» блестящую латунную гильзу, а хозяин топора упал на спину, словно ему подсекли ноги.
Раннее утро. Толпа людей количеством около пятидесяти человек. Они все страдают от похмелья, и их жизненные функции, у кого таковые еще существуют, застопорены. На этом фоне настоящему алкоголику никогда не хочется лицезреть страшных картин. Все его мысли – там, далеко, в городе. Он уже знает, где достать денег, чтобы вернуться, выпить, прийти в себя и снова, на какое-то время, расцвести. И вид выброшенной из колена собрата по несчастью пригоршни крови у таких людей не вызывает иных чувств, помимо страха.
А кровь между тем уже хлестала, как из крана, окрашивала белое в красное, и душераздирающий вопль раненого стопорил и без того заклинившиеся мозги. Толпа, еще недавно чувствовавшая превосходство, двинулась назад. Вид раздробленного мосла из-под разорванной штанины и мысленный перенос такой травмы на собственное тело заставил смельчаков осесть и податься назад.
– Суки! – раздалось откуда-то с тылу.
– Бей их! – и тут же, схватившись за ногу, выкрикнувший этот призыв рухнул наземь.
Сидельников вращался вокруг собственной оси, даже не глядя на лица вокруг. Он смотрел на носки их обуви в двух метрах от себя и нажимал на спуск сразу же, едва раздавался призыв к нападению. Он выполнял работу машинально, и на лице его читался не чудовищный надсад, а лишь легкое напряжение. Кряжин, правильно прочитав течение мысли капитана, двинулся на толпу.
Неорганизованная толпа людей – это как стая собак. Стая повинуется инстинктам коллективного управления, перестает мыслить индивидуально, и все внимание ее направлено лишь на тех, кто сильнее. Есть адреналин – значит, его нужно выплеснуть. Но в стае всегда больше тех, кто делать это по собственной инициативе побоится. Стая на девяносто процентов состоит из трусов, ориентированных на подчинение смельчакам. И уже не важно, умны ли эти смельчаки. Главное – чувство толпы. И советнику оставалось только удивляться, как внезапно стали появляться из-за спин враждебных представителей толпы металлические обрезки труб, арматура, топоры и даже небольшие ломики. Предметы взметнулись в воздух, и сейчас трое людей оказались в той ситуации, в какую, наверное, попадали европейские путешественники на неизвестной им земле.
